Опрокинутый жертвенник

С запада, с берега Средиземного моря, дул теплый соленый бриз. Улица Трех Тысяч Колонн наполнялась толпой, спешащей по ней вниз к Оронту, и затем через мосты на остров – к стенам угрюмого дворца, похожего своими башнями больше на вместительную тюрьму, чем на резиденцию императоров. Нескончаемые волны антиохийцев в предвкушении зрелища катились по главной улице к воротам цирка. Веселые, хлебнувшие с утра в честь праздника, украшенные в цвета любимых команд возничих, одетые богато и не очень, увенчанные лавровыми, цветочными и травяными венками, закутанные в ветхие плащи, которыми, словно бреднями, можно ловить рыбу в Оронте, молодые и старые, больные и здоровые, двигаясь бегом и опираясь на палки и плечи рабов, – все стремились успеть к началу состязаний квадриг в честь триумфа Флавия Валерия Константина.

Увлеченный толпой, как галька мощным потоком Оронта, Элпидий дошел до центральной арки, обращенной на все четыре стороны света, прошел мимо храма покровительницы города богини счастья Тюхэ и свернул на набережную. Впереди, на мокром галечнике, как огромный панцирь мертвой черепахи, цепенел дворец, построенный Диоклетианом по одному проекту с его «гнездышком» в Салонах, где, уйдя на покой от дел, он до самой смерти усердно поливал на грядках капусту. Над южным фасадом здания, обращенного с острова всей своей мощью к городу, возвышались две квадратные башни, а по всей его длине на большой высоте проходила широкая галерея с полусотней мраморных колонн. И улицы перед дворцом также были обнесены колоннадами из розового гранита и золотистого известняка. Западная стена отражалась в реке, и от этого казалось, что она вдвое выше других. А в стороне от дворца, на берегу Оронта, за огромными колесами водяных мельниц и частоколом кипарисов стоял величественный цирк, способный за один зевок проглотить десяток тысяч зрителей.

У самого моста через Оронт, на углу площади Селевка философ столкнулся с грамматиком Каллиником. С ним он также не раз бражничал на ученых пирушках. Набравшись дурных манер у богатых горожан, в чьи дома он частенько нанимался учить азам наук их нерадивых сынков, Каллиник бывал со знакомцами неумеренно заносчив. Остроносый, как дятел, с закрученными в спирали волосами, он напоминал одновременно Носача Овидия и блудницу из сирийского квартала. Разговаривая на ходу с учеником, за которым еле плелся старый раб-провожатый, грамматик едва не выронил из-под мышки книгу, когда на него налетел философ.

– Радуйся, славный грамматик Каллиник! – взметнул как-то неискренне руку Элпидий. – Гляжу, у тебя новый ученик?! Даже в праздник ты остаешься тираном над бедным школяром и мошной его родителей.

– А ты, Элпидий, судя по твоему разудалому виду и запаху, уже успел стать тираном над целым кратером вина. Не так ли?

Элпидий с благодушной улыбкой кивнул.

– Одного только я не могу понять. Что ты здесь делаешь, у ипподрома? – желчь распирала Каллиника. – Неужели ты, Элпидий-философ, променял перо на петушиный хвост? Или же случайно надел в бане такую вот расписную тунику, как у твоего дружка Панатия?

– Нет, это Панатий постоянно крадет в бане мою тунику, – отшутился ученик магистра.

– Тогда засуди банного сторожа за этот петушиный гребень, – Каллиник кивнул на ленты, вплетенные в венок философа.

– Я так и сделаю, – парировал Элпидий. – Но я не считаю зазорным стоять за тот цвет, который делали мой отец и дед. А они слыли богами индиго и пурпура. И, к тому же, лихими крикунами на ипподроме. И если бы ты, Каллиник, чаще ходил на бега, то обратил бы внимание на то, что я всегда сижу на тех же рядах, где и все красильщики.

– Увы, это только ты знаешь толк в красках, – грамматик ехидно улыбнулся. Он-то знал, что Элпидий, несмотря на то, что он сдал в аренду и помещение, и ремесло, до сих пор состоял в селевкийской коллегии красилен.

Философ перевел влажный взгляд на мальчика.

– Тебя как зовут, ученик великого Каллиника?

– Либаний, – сказал мальчик негромко.

Элпидию показалось, что в его больших удивленных глазах навернулись слезы.

– А, юный племянник славного декуриона Панолбия?! Что, и тебя нисколько не интересуют бега, мужественные возницы, красивые лошади? Твой дядя – настоящий олимпиец! Он так любит бега, что сам вызвался получить венок и жезл распорядителя на следующих Олимпиях.

Мальчик потупил взгляд и смущенно ответил:

– Нет, я люблю голубей.

– Вот простая душа! И только-то? – деланно удивился философ.

Либаний покосился на своего учителя и сказал:

– Еще мне нравится Гомер.

Элпидий наклонился к Либанию, ленты его чудные упали на голову мальчика – и он шепотом спросил:

– Так сколько же кораблей привел Одиссей к стенам Трои?

– Двенадцать носов, горящих пурпуром и охрой! – выпалил ученик.

Теперь в его глазах действительно стояли слезы, но это сияли слезы радости.

– Всего-то? Не путаешь? – хитро улыбнулся философ.

– Не-а, – Либаний просиял, уверенный в своей правоте.

– Похвально, похвально, – потрепал его по щеке Элпидий.