Оптина пустынь и ее время

Здесь — въ «Слободке», Киреевскш ушелъ съ головой въ книжныя занятая. Это былъ трудъ, напоминаюгцш трудъ одинокаго рудокопа, который по одному ему известнымъ признакамъ отыскиваетъ золотоносную жилу. Точно груды земли, выброшенныя изъ глубины на поверхность лопатой, накоплялись целыя корзины выписокъ и заметокъ — результатъ пристальнаго изучетя и сличешя летописей, актовъ, изследовашй. Накоплялись огромныя знашя, глазъ изощрялся видеть въ подземной тьме прошлаго, и, что главное, все явственнее обозначались предъ взоромъ основныя лиши этого прошлаго — строй нацюнальнаго русскаго духа, чего именно и искалъ Киреевскш. Онъ интуитивно зналъ этотъ строй въ его целостной полноте и любилъ его во всехъ его проявлешяхъ, но ему нужно было еще узнать его иначе — то есть сознательно, или научно, и показать его другимъ и заставить ихъ полюбить его, какъ онъ любилъ.

Оттого онъ изучалъ летописи и оттого собиралъ песни, чтобы сохранить ихъ, чтобы познакомить съ ними русское общество, — именно съ этой двоякой целью.

Не подлежитъ сомнешю, что въ результате этихъ многолетнихъ розысковъ и размышлешй, онъ выработалъ себе определенный взглядъ на прошлое русскаго народа, то есть посвоему ретроспективно вывелъ это прошлое изъ основныхъ свойствъ русскаго нащональнаго духа. Но возстановить его мысль невозможно, потому что онъ откладывалъ изложеше своихъ мыслей «въ связномъ виде. «Частью отъ свойства моихъ занятш», какъ объясняете онъ Кошелеву, «т. е. раскапывашя старины, причемъ нельзя ни шагу двинуться безъ тысячи справокъ и поверокъ и безъ ежеминутной борьбы съ целой фалангой предшественниковъ, изувечившихъ и загрязнившихъ ее донельзя». Смерть его унесла рано — въ расцвете умственныхъ и духовныхъ силъ и не было ему суждено довести до конца кропотливьгхъ трудовъ своей жизни… Петръ Васильевичъ говорилъ и писалъ на семи языкахъ. Въ его библютекЬ (если считать славянсия наречiя) заключалось 16 языковъ. Ни на чемъ такъ не отпечатлелся характеръ Петра Васильевича, какъ на его библютекЬ, которую онъ старательно собиралъ въ течете многихъ летъ. Это огромное собрате книгъ, более всего историческихъ, тщательно подобранныхъ, заботливо переплетенныхъ, съ надписью почти на каждой бисернымъ почеркомъ: «П. Киреевскш», со множествомъ вложенныхъ въ нихъ листочковъ, исписанныхъ замечатями (нигде не надписанныхъ на поляхъ) — все это свидетельствуете о щепетильной точности, о любви къ порядку и изяществу, о неимоверной усидчивости и трудолюбш … «Своенародности подвижникъ просвещенный», какъ его назвалъ Языковъ, былъ действительнымъ подвижникомъ и не только въ своей работе. Тому, кто не читалъ его писемъ, невозможно дать представлете объ удивительной простоте и скромности этого человека, о его врожденной, такъ сказать, самоотреченности. Ему самому ничего не нужно, — что случайно есть, то и хорошо. Мысль о личномъ счастьи, вероятно, никогда не приходила ему въ голову: онъ жилъ для другихъ и для дела своей совести.

А онъ обладалъ богатыми задатками для радости и счастья, не только потому, что былъ умственно одаренъ, но потому, что сердце у него было горячее и нежное. Если онъ кого любилъ, то любилъ безраздельно. Такъ любилъ онъ прежде всего брата Ивана, мать, ея детей отъ Елагина, слишкомъ любилъ, съ постоянной тревогой за нихъ. Онъ никогда не былъ женатъ, и не потому, что такъ случилось, а потому, что онъ такъ решилъ. Онъ какъ–то писалъ брату: «Ты знаешь, что другихъ детей, кроме твоихъ, я не хочу, и у меня не будетъ». Надо полагать, онъ боялся взять на себя крестъ новой любви, къ женѣ и дѣтямъ, потому что всякая любовь обходилась ему слишкомъ дорого… Такъ любилъ онъ и друзей. Еще въ молодые годы, сразу послѣ семейнаго раздѣла (1837) онъ увезъ изъ Симбирской деревни больного Языкова въ Москву, а оттуда заграницу и тамъ многіе мѣсяцы выхаживалъ его. Послѣ отъѣзда Кирѣевскаго, Языковъ писалъ о немъ: «Итакъ, годъ жизни пожертвовалъ онъ мнѣ, промѣнялъ сладостные труды ученаго на возню съ больнымъ, на хлопоты и заботы самыя прозаическія. За терпѣніе, которымъ онъ побѣждалъ скуку лазаретнаго странствованія и пребыванія со мной, за смиреніе, съ которымъ онъ переносилъ всѣ мои невзгоды и причуды; за тихость и мягкость нрава, за доброту сердца и возвышенность духа, которыми я умилялся въ минуты своихъ страданій и болѣзненной досадливости, за все чѣмъ онъ меня бодрилъ, укрѣплялъ и утѣшалъ, за все да вознаградить его Богъ Своею благостью».

И точно также ухаживалъ онъ за Титовымъ, захворавшимъ въ пути, и довозитъ его до Касселя, уклоняясь отъ своей дороги; няньчится съ Погодинымъ, когда была больна жена этого послѣдняго.

Но доброта Петра Васильевича простиралась и на совершенно чужихъ людей. 15 лѣтъ прожилъ въ Слободкѣ нѣкій землемѣръ, который попросился всего лишь перезимовать одну зиму. «А я», жалуется Кирѣевскій, «не нашелъ въ головѣ благовидной причины ему отказать; и именно теперь, когда я желалъ не видѣть ни одного человѣческаго лица!» Мало того, бѣдныя родственницы этого землемѣра заняли помѣщеніе въ Московскомъ его домѣ.