Опухоль

Неустанная работа сменилось задумчивым сидением на черном камне. Вдруг я увидела отца Стефания. Изредка пролетавшие пушинки снега гармонировали с его спокойным и тихим взглядом, Я обратилась к нему с некоторым волнением: «Я напишу для вас картину маслом в религиозном духе — можно?» «О, да, конечно можно, можно, можно», — пропел он голосом скрипучей шарманки. Мне стало жаль его и я, учтиво поклонившись, ушла в ту сторону, куда смотрели его глаза, обратив внимание на то, что за его спиной возвышается неодолимая стена. Я шла до тех пор, пока круг не замкнулся — я наткнулась на ту же стену. Это она магнитила меня. С трудом оторвавшись от нее, я слегка протянула руку вперед и позвала: «Отец Стефаний!» И тут же то место, которое я себе наметила, превратилось в моего возлюбленного. «П-п-рошу в-вас, — сказала я заикаясь, уд-делить м-мне мин-нуту вним-мания». «А почему же — можно, можно, можно!» произнес он в любопытном ожидании. «Я хочу подарить вам рисунок, принести не решаюсь. А вдруг он вам не понравится». «Знаете ли вы, — начал он с расстановкой, медленно, — что всякий дар есть дар и его надо принять, последовала недолгая пауза, — но вы, кажется, не первый раз говорите об этом!» «Говорила или не говорила?» — спрашивала я себя, безрезультатно возвращая память в тысячелетнюю давность. «Говорила или не говорила, не имеет никакого значения, потому что все равно в его глазах ты оказалась обманщицей», — как только я об этом подумала, неодолимая стена превратилась в стекловидную дверь. Окруженная толпой, я увидела за створками отца Стефания. Его очевидно раздражало нахальное столпотворение, каждая частица которого была человеком, имевшим длинный-предлинный нос. Я боялась, чтобы он не застал меня на месте преступления среди других любопытствующих негодяев, но то, чего я так боялась — случилось. Он вышел. Я дала ему дорогу и низко поклонилась, приветствуя его, но он прошел мимо, даже не глянув в мою сторону — вспомнил мои пустые обещания. И сразу же я очутилась вне церкви с намерением войти снова, чтобы вручить моему священнику рисунок в карандаше, изображавший уснувшего монаха, которому снится сон о любви. И вот я на ступеньках — подаю нищему и вхожу. «Отец Стефаний» — произношу шепотом. Он медленно повернулся ко мне и тут я заметила, что он покраснел. «Здесь все?» — спросил он о свертке, который я вложила ему в руки. Я промолчала. Он повторил свой вопрос. Я кивнула и прочла на его лице разочарование. Он отвернулся и начал таять. Я увидела, что сквозь него просвечиваются свечи, иконы и алтарь. Чтобы не потерять его, общаться с ним, я последовала его примеру. Он подошел ко мне только тогда, когда я стала невидимой. Теперь мы воспринимали друг друга хорошо. По его взгляду я поняла что надо было делать и, нагнув голову, поцеловала крест, который был прижат к его груди вместе с евангелием. «Так вот, — сказал он и продолжал вдумчиво, все ваши вопросы сводятся к страде человеческой, к погоне за счастьем, а это ведет к тому, что вы должны…» Он говорил долго, но я не внимала его словам, не понимала ничего, а только слышала его голос и наслаждалась тем, что он в данную минуту говорит со мной. Когда он умолк, я произнесла «отец Стефаний!» и больше ничего не могла сказать. И тут я стала свидетельницей своей собственной глупости «Я хочу, чтобы вы подарили мне свою фотографию.» «Фотографию? — его брови удивленно поползли вверх, — у меня есть только групповые снимки, может мне сфотографироваться специально для вас?» — спросил он с некоторое иезуитской колкостью, улыбаясь при этом. И вдруг я сорвалась: «Вы презираете меня!» Лицо его мгновенно изменилось, стало гневным: «Пастырь должен прощать даже преступников. Я не имею права презирать людей». «Извините, — выдавила я из себя, — впредь постараюсь не докучать вам»… «Почему же, приходите в церковь. Здесь вы всегда сможете поговорить со мной — здесь я могу, но только…» Я резко повернулась и пошла к выходу. Жалкий трус. Я люблю и ненавижу его. Надо вырвать его из своего сердца. Надо! — повторила я, теряя его навсегда, возвращаясь из невидимого состояния в обычное. Но что это. Я ощущаю легкое покачивание. Да это же шаткие подмости. Я снова с зубилом и молотом в руках: «Распятого же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребеша и воскресшаго на небеса и сидяща одесную Отца. И паки грядущего со славою судиши живым и мертвым. Его же царствию не будет конца».

22

Я очнулась. Посмотрела на стены, освещенные тусклым рассветом; на стол, который находился от меня на расстоянии вытянутой руки; прикоснулась к ребру диван-кровати, прошлась пальцами по одеялу — не могла поверить тому, что существует реальность.

— Как она себя чувствует? — прозвучал в коридоре голос моего бывшего супруга.

— Мама у нас железная. Умудрилась в гостях у Оли побывать.

— Оля тут?

— Уже уехала.

Я вслушивалась с некоторым раздражением. Сейчас он войдет — моложавое лицо с впалыми щеками, длинные мятущиеся пальцы и покачивание.