Opus 2

В идеальной безжизненной белизне её тёмный плащ казался чужеродным. Её присутствие – лишним. Хотя не настолько лишним, как если бы она дышала, сердце её билось, а руки не пятнала кровь тех, кто жил и умер здесь. Она и сама была наполовину мертва: почти как дом, к которому она приближалась, больше, чем любой из людей, переступавших его порог за последнюю неделю.

Больше, чем была, когда сама в него попала.

Дойдя до особняка, Ева прошла мимо парадного входа к левому крылу. Вспомнив указания Мираны, завернула за угол и направилась туда, где в окружении раскидистых дубов темнел ряд надгробий.

На этом фамильном кладбище хоронили далеко не всех Тибелей. Остальных ждал королевский склеп и другие кладбища, куда более претенциозные. Здесь же снег пушился на простых полукруглых камнях, украшенных только надписями и датами.

Остановившись у того из них, что не успели тронуть ни мох, ни трещины, ни время, Ева посмотрела на гладкий мрамор. На буквы – такое уместное золото по черноте, – складывающие имя Кейлуса Тибеля.

Она пришла бы на его похороны. Взглянуть в его лицо. Осознать в полной мере, что сделала. Но его тихо схоронили на другой день после бунта, и Еве об этом не сказали. Согласно официальной версии, Кейлуса убили сотрудники Охраны – ныне, увы, покойные – по приказу королевы, решившей избавиться от надоедливого кузена и заодно покончить с главной угрозой её власти, подставив любимого племянника. Слуг погребли на городском кладбище. Тима, кажется, тоже: трогательных распоряжений касательно совместных похорон Кейлус не отдавал, и воссоединиться в могиле им не позволили.

Какое-то время Ева смотрела на белые прожилки мраморного узора, расползавшиеся по камню трещинами в чёрном льду.

Опустилась на колени, прямо в снег.

– Он сам виноват в том, что случилось, – прошелестело в ушах.

Ева не ответила. Не была даже уверена, что есть кому отвечать. Это с равным успехом мог быть не Мэт, а та маленькая, подленькая часть её, которой очень хотелось найти себе оправдания.

Она ожидала, что могила будет отличаться от прочих. Готовилась увидеть вскопанную, ещё не осевшую землю. Или хотя бы грязь на снегу. Но зима уравняла всех, и метель погребла Кейлуса под той же ровной холодной белизной, что его предков, умерших века назад. Просто ещё один камень. Просто ещё одно имя того, кто недавно смеялся и дышал.

Там, под землёй, под снегом, под чёрным с золотом камнем лежит убитый ею человек.

В это верилось с трудом.

– Это была не ты. Тебе не в чем себя винить.

В это верилось с трудом, но верить было необходимо. Думать, что это просто камень, никак не связанный с тем, кто заставлял её душу петь в унисон с его душой, было бы слишком легко. Слишком милосердно – к себе.

Последнее, чего Еве хотелось – щадить себя.

– Я этого хотела. Когда-то. – Она смотрела на равнодушную белую порошу. – Я хотела, чтобы он был мёртв.

Лёшкина могила поросла земляникой и ландышами. Ева всегда думала, что брату бы это понравилось. Когда летом они пропалывали участок от сорняков, спелые ягоды давились под каблуками, заглушая запах ладана, который мама жгла на жестяных крышках стеклянных подсвечников. Они всегда зажигали свечи, навещая его.

Интересно, чем по весне порастёт могила Кейлуса.

Его рука больше никогда не выведет финальной черты в последнем такте законченной пьесы. Его инструмент больше никогда не заплачет под его пальцами.

– Я хотела убить его. Собиралась его убить. Теперь он убит. Моей рукой. Моим клинком. Как я и представляла… пока не узнала его. – Она коснулась снега расправленной ладонью. Слегка, но когда убрала пальцы, на белизне всё равно остался отпечаток. – Он мёртв, потому что я слишком хотела жить. Существовать. Делать то, что делаю теперь.

Она хотела, но не могла плакать. Слёзы – тоже милосердие к себе. От слёз становится легче.

Облегчать свою вину каким бы то ни было образом – роскошь, на которую Ева не имела права.

Она убила больше, чем человека. Она убила всё, что он ещё должен был подарить миру. Всю музыку, всю красоту, все песни, улыбки и слёзы, рождённые его заслугами и виной, его страданиями и любовью, дурными и благими делами, складывавшими его суть. Его тёмной мятежной душой, которая едва ли могла попасть на небеса, над которыми он смеялся.

Такому не могло быть прощения.

– Твои страдания ничего не изменят, – сказал Мэт. – Ты уже ничего не сделаешь.

Ева смотрела на отпечаток своей ладони – единственное свидетельство того, что кому-то есть дело до последнего пристанища Кейлуса Тибеля.

– Чтобы исправить случившееся – нет. – Встав, она отвернулась, оставляя могилу позади. – Но кое-что для него сделать могу.

Она хотела бы оставить эту могилу позади навсегда. Это тоже было малодушно.

Двери в особняк открылись так же охотно, как прежде ворота. Холл встретил пугающей чистотой: лишь бурый круг, испещрённый рунными знаками, темнел на белом мраморе. Ева не знала, почему его не стёрли. Наверное, сперва оставили как улику, а потом всем стало не до того.

Ноги сами двинулись в нужном направлении.