Opus 2

– Разумеется, в силе. – Лодберг первым разорвал тягучее молчание, заглушившее для них четверых даже звуки музыки. – Если лиоретта этого хочет.

Выжидающих взглядов риджийцев Ева так и не увидела. Почувствовала их, но не увидела. В тот момент она смотрела лишь на одного человека – того, кто так же неотрывно смотрел на неё поверх плеча дроу, облитого фиолетовым шёлком не по-королевски просто скроенной рубашки. И читала в глазах, которые она уже не могла ассоциировать со льдинками, немой вопрос.

Она не знала, зачем её ответ нужен здесь и сейчас, так внезапно, так резко разрубая идиллию этих двух недель. Но знала, что лжи от неё не примут.

Думать, что из возможных ответов будет ложью, ей не пришлось.

– Лиоретта хочет, – очень, очень тихо сказала Ева.

Она ожидала всего. Гнева. Презрения. Холода. Но Герберт лишь обречённо прикрыл глаза.

Причины этого она поняла гораздо позже.

* * *

– Эльен сегодня просто сам себя превзошёл, – сказала Ева, когда после ужина они разошлись по спальням, хозяйским и гостевым, пожелав друг другу доброй ночи так спокойно, словно завтра они с Гербертом не поднимутся ещё до рассвета, чтобы переместиться в Ленджийские горы. – Как подумаю, что следующий ужин может быть ещё лучше… Тут и правда начнёшь надеяться, что завтрашняя прореха ведёт куда-нибудь на северный полюс.

Закрывая дверь в спальню, что они теперь делили вдвоём, Герберт молчал.

Не пытаясь больше подбодрить его фальшивой весёлостью, Ева отвернулась. Оставив позади бесконечные просторы тёмного ковра, упала на кровать по соседству с Мелком: тот лениво следил за вторгшимися людьми, возлежа на хозяйской подушке.

С тех пор как она вернулась в замок Рейолей, безликая спальня, когда-то походившая на гостиничный номер, стала куда уютнее. К боковине шкафа прислонился футляр с Дерозе. На тумбочке и каминной полке неровными стопками лежали книги: Герберт как-то незаметно приучился читать при ней. Ещё одну тумбочку – новую, с Евиной стороны кровати – завалили ноты: за керфианский месяц ожидания подходящей прорехи она успела разобрать все рукописи Кейлуса, найденные в особняке, и худо-бедно заучить половину. Отличить его сочинения от чужих, записанных, чтобы труды опальных коллег не пропали зря, было несложно; в особо затруднительных случаях помогли Дэйлион с дочерью. В изножье огромной постели поселился столик, где часто можно было увидеть кружки с фейром и печенье – Герберт поставил его там, когда они возобновили славную традицию совместных просмотров. Планшет обычно жил там же, но сейчас занял законное место во внешнем кармане футляра. Ева всегда собирала вещи заранее.

Пока Герберт выкидывал кота из комнаты, сглаживая горечь изгнания чесанием за ушком, Ева подползла по бархатистому покрывалу к своему краю. Лёжа поперёк кровати, коснулась Люче, сиротливо приткнувшейся между тумбочкой и деревянным изголовьем.

Она не скучала по Дару. Нисколько. Как и Кейлус, Ева так и не полюбила магию в себе. Во всяком случае, ту магию, что здесь принято было таковой называть. Снежана (в мыслях Ева всё чаще фамильярно звала её Снежкой) с Лодом (к сокращению имени колдуна за три встречи с риджийцами Ева тоже успела привыкнуть) оптимистично предполагали, что это увеличивает шансы на успешное возвращение домой: у того, другого мира отпадёт нужда чинить ей препоны, чтобы не пустить на свою территорию чуждое ему волшебство.

По Люче – Ева знала – скучать она будет.

– Пусть её не кладут на алтарь в каком-нибудь храме. И не вешают в сокровищницу как музейную реликвию, – попросила Ева, когда покрывало по соседству прогнулось. – Хочу, чтобы она осталась здесь. У тебя.

– Пока я жив, так и будет.