Opus Dei. Археология службы

Парадигмой этой действительности таинства служит перформативность речи Христа, находящаяся в центре евхаристической литургии. Фундаментальными в этом отношении являются два отрывка из Амвросия, где слово Христово определяется через его действительный или дельный характер (для этой цели Амвросий изобретает прилагательное operatorius, не встречающееся до него: ср.: Pépin, p. 333) и эта действительность слова, в свою очередь, определяет перформативность таинства. В первом отрывке (О вере, 4, 7) Амвросий, цитируя Евр. 4:12, переводит прилагательным operatorius термин energēs, с помощью которого автор Послания определял Слово Божье: Sed non sermo noster operatur, solum verbum Dei, quod nec prolativum est, nec quod endiatheton dicunt: sed quod operatur et vivit et sanat. Vis scire quale verbum? Audi dicentem: «vivum est enim verbum Dei et validum atque operatorium et acutum»[95]. Во втором отрывке (О таинствах, 4, 15) «оперативный» характер речи Христа упоминается, чтобы объяснить действенность формулы евхаристического посвящения: Quis est sermo Christi? Nempe is, quo facta sunt omnia. Iussit dominus, factum est caelum; iussit dominus, facta sunt maria; iussit dominus, omnis creatura generata est. Vides ergo quam operatorius sermo sit Christi. Si ergo tanta vis est in sermone domini Iesu, ut inciperent esse quae non erant, tanto magis operatorius est, ut sint, quae erant et in aliud commutentur[96].

Действительность литургического акта совпадает здесь с перформативностью слова Христа. И очень важно, что то, что современная лингвистика определяет как структурное свойство перформативных глаголов, становится вполне понятным на уровне онтологии действительности, о которой идет речь в сакраментальной литургии (и вполне вероятно, что оно от нее происходит). То, что слова действуют, реализуя то, что они означают, подразумевает, что бытие, которое они актуализируют, является чисто действительным.

11. В этом смысле определяющим свойством этой новой онтологии действительности является дельность, о которой свидетельствует изобретение прилагательного operatorius Амвросием, а до него – широкое распространение термина operatio (крайне редкого в классической латыни – Thesaurus фиксирует всего семь употреблений) среди христианских авторов. Классической латыни было известно прилагательное operativus, означавшее действенность лекарства; о том, что теперь неологизм operatorius, напротив, приобретает у Амвросия онтологическое значение, помимо двух только что процитированных отрывков о Божественном глаголе свидетельствует введение в Шестоднев, провозглашающее неслыханный для истории философии тезис: «другие… как Аристотель… устанавливают два принципа, материю и форму, а вместе с ними, в качестве третьего, то, что зовется дельным, которому соответствует действенная операция (dua principia ponerent, materiem et speciem et tertium cum his, quod operatorium dicitur, cui suppeteret … efficere)» (Hexaemeron, 1, 1, 1).

Не вполне ясно, к какому аристотелевскому понятию отсылает Амвросий, но можно с уверенностью утверждать, что operatorium обозначает нечто третье между материей и формой, а следовательно, и между потенцией и актом. Именно в этом смысле как Амвросий, так и Августин, а после него и Исидор Севильский, неоднократно употребляют выражение operatoria virtus (или operatoria potentia) по отношению к божественной потенции. Исследователи задавались вопросом, какой греческий эквивалент мог иметь в виду Амвросий, изобретая свой неологизм: energētikon, как утверждает Альбер Блэз, или poiētikon, как считает Жан Пепен (второе в этом значении встречается у Филона в синтагме poiētikē dynamis: Pépin, p. 338–339). Как бы то ни было, и отсылка к Аристотелю, и объединение в одной синтагме с потенцией свидетельствуют о том, что Амвросий имеет в виду онтологическое измерение, которое не является ни просто потенциальным, ни только лишь актуальным, но, скорее, оно – это operatoria virtus, то есть потенция, придающая себе реальность посредством собственного делания.