Opus Dei. Археология службы

Благодаря парадигме заместительности и инструментальной причины в этику вводится принцип, который получит широкое применение в публичном праве и согласно которому моральный или физический характер деятеля безразличен для валидности и действительности его акта. «Тот, кто получает доступ к таинствам, получает таинство от служителя Церкви не потому, что он таков или таков как лицо, но потому, что он служитель Церкви [non in quantum est talis persona, sed in quantum est Ecclesiae minister]» (ibid., art. 6). Различие между opus operans, которое иногда может быть нечистым (aliquando immundum), и opus operatum, которое semper est mundum[100] (Durandus, I, p. 245), находит здесь свое основание. Но в результате этого действие становится безразличным по отношению к субъекту, который его совершает, а субъект – безразличным по отношению к этическому качеству его действия.

14. Если мы теперь вернемся к тезису Казеля, с которого начали, то нам ничего не остается, как подтвердить его точность: effectus в литургическом языке означает Wirklichkeit, эминентный модус реальности и присутствия. Однако этот модус присутствия неотличим от своих эффектов и своей реализации: в том смысле, в каком мы его увидели, он есть дельность и практика. В этой перспективе проясняется сама сущность литургического таинства: таинство – это эффект [effetto], и таинственной является действительность [effettualità], поскольку в ней бытие растворяется в практике, а практика субстанциализируется в бытии. Таким образом тайна литургии полностью совпадает с тайной дельности. В соответствии с неопределенностью потенции и акта, бытия и практики, о которой здесь идет речь, это совпадение само является дельным, в том смысле, что в нем совершается решающая трансформация в истории онтологии: переход от energeia к действительности.

В этом онтологическом измерении также проясняется связь между mysterium и oikonomia, которой определяется тринитарность: литургическое таинство дано нам постольку, поскольку есть экономия божественного бытия. Как говорит один современный теолог, литургия не представляет собой некий третий уровень тайны, следующий за тайной внутрибожественной экономии и тайной экономии истории, – литургическое таинство есть неразделимое единство первых двух (Kilmartin, p. 196–197). Празднование таинства не делает ничего другого, кроме как вспоминает и каждый раз заново делает действительной божественную экономию. В нем есть oikonomia – то есть дельность – божественного бытия: именно это, и ничто иное, есть тайна.

В таком случае можно сказать, что как в концепции Троицы как экономии, так и в концепции литургии как тайны на кону стояло основание онтологии effectus, в которой потенция и акт, бытие и действие одновременно и различаются, и артикулируются вместе на некоем пороге неразличимости. В какой мере эта онтология действительности, постепенно заменившая собой античную онтологию, находится в истоках нашего понимания бытия – иными словами, в какой мере мы сегодня не располагаем другим опытом бытия, кроме дельности? – таков вопрос, встречи с которым не может избежать никакое генеалогическое исследование современности.

15. Попробуем перевести эту новую онтологическую парадигму в понятийную систему античной онтологии. Изменение, которому подверглась последняя, возможно, нигде так не очевидно, как у философа, благодаря чьей переводческой деятельности латинянам стал известен аристотелевский Органон: у Боэция. Именно ему мы, в числе прочего, обязаны переводом ousia как substantia, через посредство которого Средним векам передалось субстанциалистское понимание бытия как «того, что стоит под» акциденциями. Однако давайте прочитаем отрывок из Против Евтихия, где он пытается дать определение термину substantia (в этом трактате соответствующему, скорее, термину hypostasis). «Стоит-под [substat], – пишет Боэций, – то, что снизу обеспечивает [subministrat] акциденциям субъекта [subiectum], чтобы они могли быть [ut esse valeant]; ибо оно их поддерживает [sub illis enim stat], поскольку является подлежащим акциденций [subiectum est accidentibus]» (Боэций, с. 173, перевод изменен).