Опустошенные сады

Ковалев вскакивает из-за стола, помогает ей подняться, отводит в кабинет на диван. Она лежит, прямая, как вытянутая струна, и замечает, что потолок выкрашен масляною краской. «Это гигиенично, — думает она, — его, вероятно, часто моют…» Клубок в горле тает, как круглый кусок сахара, и, как от сахара, во рту слащаво; голова вновь легка, но язык поворачивается с трудом, по телу разлилась истомливая слабость.

— Выпейте! — подает ей стакан с водою Серафима. Тихий Ужас щупает пульс, прикосновение ее потных пальцев с обкусанными ногтями Рогнеде неприятно.

Дамы о чем-то таинственно шепчутся в углу, а два старичка в сюртуках робко и плотоядно заглядывают из-за двери, как библейские старцы на купающуюся Сусанну. У изголовья стоит Ковалев… она чувствует его присутствие, она даже знает, как он на нее смотрит, еще она знает, что ему хочется сесть рядом с нею, взять ее руки в свои и долго-долго ее ласкать и говорить-говорить…

— Оставьте меня в покое! — сердито вырывает она свою руку из руки Тихого Ужаса.

— Вам лучше? — хлопотливо спрашивает Серафима.

— Да, лучше! У меня закружилась голова, я сейчас встану.

— Нет, нет, вы полежите, успокойтесь, как следует.

Дамы выплывают из кабинета, старцы возвращаются к столу; Тихий Ужас и Серафима тоже уходят, с Рогнедой остаются именинница и Ковалев.

— Как мне неприятно! — хмурится Рогнеда.

Именинница ее успокаивает:

— Ах, милочка, что за глупости… У вас, верно, малокровие, вы принимайте железо, очень хорошо помогает, только зубы от него портятся и чай нельзя пить. Теперь пошли разные Гематогены, но я думаю, это шарлатанство, а железо хорошо помогает. Вот, еще полезно при малокровии настаивать крапиву, сушить ее и употреблять вместо чая, в ней, говорят, железа много содержится… Я знала одного акцизного чиновника, так он только крапивою и спасся.

Рогнеда устало ее спрашивает:

— Крапива, вы говорите?

— Да, обыкновенная крапива. Удивительно помогает.

В глазах именинницы жадное любопытство, видно, что она не верит ни малокровию Рогнеды, ни крапиве, а говорит потому только, что надо же заполнять чем-нибудь воздух, — и кажется она большим, хорошо насосавшимся пауком, раскидывающим свои серые сети. Завтра весь город будет знать, что у Рогнеды Владиславовны малокровие и что с нею бывают иногда не то обмороки, не то нечто, похожее на обмороки…

— Я, милочка, когда носила Генечку, так у меня тоже было головокружение и тошнило меня тогда ужасно. Вот выйдете замуж, так вам будет трудно при малокровии. Лечитесь, милочка, пока не поздно, а то пойдет детвора, и вся кровь уйдет на них… Тяжелое дело женское.

Рогнеда резко ее обрывает:

— Я и не собираюсь замуж.

Именинница добродушно осклабляется:

— Все мы так говорим, милочка, а придет пора, подвернется дельный мужчина — и скок прямехонько ему на шею. Хе-хе-хе! Ну, что, отошло совсем?

— Отошло.

Рогнеда встает с дивана и пристально взглядывает на Ковалева, взгляды их встречаются, как в пожатии две дружественные руки.

— А я, Георгий Глебович, только сегодня заметила, что у вас потолки выкрашены масляною краской.

— Да, да! — бормочет Ковалев, — неужели вы раньше не замечали?

Рогнеда прощается с обществом: пойдет домой, нездоровится.

— Я вас провожу! — неуверенно говорит Ковалев, мельком взглядывая на жену. Телячье выражение лица Серафимы сменяется злым и упрямым. Губы надуты, словно она ими собралась фыркнуть.

Она выходит в переднюю следом за мужем и там капризно брюзжит:

— А как же гости, Геша? Неудобно же…

— Я сейчас вернусь, только провожу до извозчика.

Ковалев подает Рогнеде ее пальто и берется за свою шапку.

— Геша! Лучше бы послать за извозчиком… Или вы, может быть, не боитесь пройти одна, Рогнеда Владиславовна?

Та коротко и свысока ей отвечает:

— Боюсь. Вы скоро, Георгий Глебович?

Ковалев надевает на голову шапку и берется за свое пальто.

— Георгий! Неудобно же оставлять гостей одних, — визгливо настаивает Серафима. — Мамаше будет неприятно, ты должен с этим считаться.

— Нет, я пойду! Я сейчас вернусь, только до извозчика.

— Нет, ты не пойдешь, Георгий! — сердится Серафима. — Дуня, сбегайте за извозчиком. У самого насморк и кашель, а еще хочет провожать. Я тебя не пущу. Ду-ня!

Горничная уходит.

— Ну, делать нечего! — вздыхает Ковалев, стараясь придать своему голосу шутливый тон. — Делать нечего, не пущают…

— А то пойдемте! — тоскливо улыбается Рогнеда. — Хорошенько закутайтесь.

Горничная возвращается:

— Извозчик подан… Проезжал мимо.

— Прощайте!

Рогнеда отворяет дверь и исчезает.

Сидя в санях, она крепко стискивает зубы, чтобы не заплакать. Мороз щиплет уши, жгуче целует в щеки и в нос, а с неба сверкают бесчисленные звезды, как золотые и серебряные цветы, возросшие на темно-синем поле.

— …Что это значит, Серафима? — гневно спрашивает Ковалев, оставшись с женою в передней наедине.

— Геша, миленький! Прости, пожалуйста! Я боюсь, что ты простудишься… Зачем ты ей понадобился? У тебя и так насморк.

— Глупая баба! — бранится Ковалев. — Покорнейше прошу не в свои дела не совать носа. Я сам знаю, что мне полезно и где вред. Идиотка!

15