Опустошенные сады

— За то, что не умеете себя вести в классе. Ваше поведение безобразно: отрываете меня от занятий для выслушивания всякой чепухи, а с подругами изволите шалить, как маленькая девчонка. Стыдитесь!

Входит учитель. Рогнеда здоровается с ним надменным кивком головы и уходит на свой наблюдательный пост.

13

Сумерки.

Красные, желтые, голубые и синие дома, серые заборы и улицы, покрытые тающим снегом, — постепенно теряют свои краски, сохраняя лишь смутные очертания. Проходит по дворам, крадется в дома и встает там на страже тихий вечер.

Рогнеда, вернувшись домой, ложится на свою кровать; когда входит старая пани, она закрывает глаза, чтобы мать ее не потревожила.

— Спит! — шепчет старая пани, отходя на цыпочках от кровати.

Но Рогнеда не спит — застыла, словно одервенела, устала жить… Разве страшна смерть? Нет, не страшна. Но как же так, — вдруг привязать к крюку в потолке веревку, сделать петлю и… Синее, безобразное лицо, синий, выпавший язык. И всем будет противно смотреть на гадкий окостенелый труп, и многие любившие ее, навсегда ее разлюбят.

Нет! Угар лучше… Мамочка, вы бы сходили в гости, ведь, вы совсем засиделись, нельзя так, надо иногда и встряхнуться. Старая пани нарядится в свои лучшие платья и уйдет. Рогнеда принесет в спальню жаровню с тлеющими углями, запрет дверь на ключ, выбросит его в форточку за окно, ляжет на кровать. На шею она наденет золотой крест, а на руки свои браслеты. Прекрасное золото! Прекрасная смерть!.. Синие язычки вылетят из жаровни, как жала маленьких ядовитых змеек, ужалят воздух, отравят его, наплывут синие туманы, сгустятся, и она в них уснет нерушимо. А потом придут люди, зароют ее в темную землю, и то, что зовется Рогнедой, сгниет: будет безносый скелет, а в глазных впадинах черви. Не хочу! не хочу! не хочу!

Она вздрагивает всем телом: на лицо, на ноги, на грудь и на руки пахнуло затхлым могильным холодом. — Не хочу я! Не хочу! Ей кажется, что она еще должна совершить что-то огромное, а умирать нельзя, рано…

Звонок.

Рогнеда вскакивает с постели, зажигает свечу и быстро идет к двери.

Отворяет.

…Ковалев. В зимнем пальто, с серым барашковым воротником; серая мерлушковая шапка.

Рогнеда хочет ему крикнуть: что вам угодно здесь, Георгий Глебович? Уйдите, я больше не хочу вас видеть…

Он задувает в ее руке свечу и осыпает ее лицо стремительными поцелуями. Она сперва не отвечает на них, стоит неподвижно, словно в глубоком раздумье, но его губы жадно впиваются в ее губы, и по всему ее существу проносится голубая волна — в крови, в глазах, в мозгу, в трепещущем сердце, — бежит, крутится, вздымается все выше и выше голубая волна… И Рогнеда уже отвечает на его поцелуи пламенными поцелуями и обвивает его своими теплыми руками, чтобы быть к нему ближе и нераздельнее.

— Милый, как я без тебя скучала! Раздевайся же скорей!.. Вот, ты погасил свечу, а у меня нет спичек, — раздевайся же теперь впотьмах.

Он вешает пальто и шапку на вешалку, обнимает Рогнеду сильными руками. Его поцелуи во тьме получают особую таинственность, и кажется он ей богатырем, вышедшим из темных лесов. Стоит ему захотеть — и он ее раздавит, как хрупкую игрушку.

— Скучала без меня? Верно?

— Очень, очень.

— Думала обо мне? Да?

— Да, да, все время только о тебе, — каждый миг, каждый час… А Вы?

— И я тоже.

Они быстро проходят в гостиную, плотно закрывают за собою дверь.

— Как ты хороша сегодня, милая Рогнеда!

— Да? Я рада, я хочу быть красивой, чтобы ты меня всегда любил, только меня любил… слышишь?

— Прекрасная моя!

Он становится перед ней на колени и в складках ее платья прячет свое лицо. Она сидит в кресле, устало откинувшись на высокую спинку, как королева, утомленная окружающим великолепием. Перебирает пальцами волосы на его голове, говорит тихие слова.

— Георгий!

— Что, милая?

— Ты меня любишь?

— Ты в этом сомневаешься?

Рогнеда поднимает обеими руками его голову с своих колен, чтобы лукаво заглянуть в его глаза.

— И ты не лжешь?

— Рогнеда!

— У тебя такие чистые глаза, я вижу за их прозрачностью твою душу. Милый мой, так ты никого, кроме меня, не любишь?

— Нет, нет.

— Я верю тебе, Георгий.

У нее губы складываются в суровую улыбку.

— А что бы ты со мной сделал, если бы я сейчас тебя ударила по лицу, дала пощечину?

Он целует ее руки.

— У тебя сегодня странные мысли, Рогнеда. Если хочешь ударить, ударь, — я тебя поблагодарю поцелуем.

— Так ты меня очень любишь?

— Да, Рогнеда. Разве же ты не видишь, не чувствуешь?

Она молчит.

Он внезапно поднимается и начинает возбужденно шагать по комнате. Рогнеда мрачно смотрит на свет лампы. На лампе бумажный абажур — зеленый, с красными цветами; впрочем, это, кажется, не цветы, а вдетые одно в другое звенья красных цепей… Ах, нет! — безграмотно нарисованные красные кружки — головки маков, а красные полосы — их стволы.

Ковалев останавливается и говорит деревянным голосом:

— Плохо мне!

— Почему?

Он разводит руками.

— Сам не знаю. Опять начинается приступ тоски… Темно, сиротливо. Проклятое время, проклятое поколение — хилое, бесплодное, беспомощное, лишенное веры в себя и надежд, без всяких устоев, без всяких принципов.

Она его утешает: