Опустошенные сады

Фон-Книппен брякает шпорами.

— Да его, Алексей Ильич, выносить и не надо, ибо он не окурок, а я не пепельница. Я — поручик фон-Книппен… Что это вас нигде не видать, Рогнеда Владиславовна, я уж было подумывал, что вы втихомолочку изобрели аэроплан, да и улетели из прекрасных здешних мест.

Долбня гудит:

— Женщина, как и человек, бескрылое насекомое.

Тихий Ужас негодует:

— Напрасно вы думаете, Долбня, что выражаетесь остроумно, все эти ваши шуточки о женщине и человеке очень плоски. Теперь, когда на Западе с суфражистками считаются, как с реальной силой, подобные остроты являются профанацией, выношенной в веках идеи.

Долбня гневается:

— А п-позвольте мне, Елена Семеновна, сморкаться и смеяться тогда, когда мне захочется.

И повертывается спиной к Тихому Ужасу.

— Господа, — говорит фон-Книппен, — а цирк-то уже приехал, завтра открытие, надо будет сходить. Столичные борцы…

— Я не люблю, — тихо отвечает Рогнеда, — очень много зверства в борьбе, неприятно видеть человека в роли прислужника своих мускулов, а все борцы именно такие прислужники. Из года в год, изо дня в день, тренировка, гимнастика, борьба… Нет, не люблю!

— И борьба есть только видоизменение мозговых предрассудков! — мрачно гудит Долбня, еще не позабывший столкновения с Тихим Ужасом. — Идемте куда-нибудь, чего тут кристаллизоваться.

— Идемте! — соглашается Алексей, поднимаясь со скамьи. — Знаете, закатимтесь-ка к Ковалевым, у них много вишневого варенья наварено, а чай с вишневым вареньем…

— Опасен, как философия! — прерывает его Долбня. — Вишневая косточка может попасть в слепую кишку и вызвать воспаление.

Все, кроме Алексея, смеются.

— Алексей, — шепчет ему Рогнеда, отставая от компании, — ну, не мрачнейте, голубчик; ну, возьмите же меня под руку.

— А вы его очень любите? — сквозь зубы цедит Алексей.

— Кого?

— Да Книппена…

— С чего вы взяли? Кто вам сказал?

3

Компания с шумом вваливается в дверь.

— Жорж! Жорж! — звенит женский голос. — К нам кто-то пришел.

Навстречу гостям выплывает сама домоправительница, Пелагея Евтихиевна Ковалева, женщина дородная, с правильными чертами лица, изрытого мелкими морщинками. Она в красном бумазейном пеньюаре, с пустою тарелкой в левой руке.

— Ах, вот обрадовали… Давненько вас не видать, господа. Здравствуйте! здравствуйте! Жорж, вылезай скорее, гости пришли.

Раздеваются, проходят в столовую. Долбня с шумом сморкается в грязный носовой платок; он всегда сморкается, входя в комнату, словно настраивает себя, как музыкант свой инструмент, дескать, не отсырел ли в пути.

Фон-Книппен звенит шпорами, устраиваясь на огромном диване рядом с Тихим Ужасом. Рогнеда и Алексей располагаются в креслах, Алексей у занавешенного белою гардиною окна, Рогнеда под старыми, дребезжащими во время боя стенными часами.

В доме Ковалевых деревянные стены выкрашены масляною краской — столовая голубая, с синею панелью, кабинет Ковалева белый с голубой панелью, а комнаты женщин окрашены в серый и розовый цвет. Розовый любимый цвет жены Ковалева, Серафимы.

С перевальцем, как утка, Серафима выходит к гостям. Сильная, румяная… За нею показывается сам Ковалев — широкие лучистые глаза, черная бородка клином, бледное подвижное лицо, длинные волосы до плеч и синяя рембрандтовская рубаха. В городе только один он носит такую рубаху, ему можно, он художник, его кабинет полон недоконченными этюдами, а на письменном столе валяются мелко исписанные листки бумаги, он — немного и философ, чуть было не прочел в дворянском собрании лекцию на тему: эволюция софистического антропоцентризма в наших днях. Ему можно носить длинные волосы и рембрандтовскую рубаху, — ведь он нигде не служит, Ковалевы живут на доходы с маленького имения.

— Господи! Сколько народищу!.. Ну, ну, что новенького?.. А я ее мазал, — кивает он головой на Серафиму, немножко акварельничали, страшно устал. Очень мило, что вы заглянули. Как поживаете, генерал?

Он всегда с фон-Книппеном слегка заигрывает, при этом щурится на его шашку.

— Новый анекдот раздобыл, хотел, придя к вам, рассказать, да вот, Алексей Ильич по дороге разобидел, говорит: я их не выношу, — а я его и не просил выносить, ибо анекдот не окурок, я же не пепельница. Ха-ха!

— Человек несчастнее пепельницы, — гудит Долбня, — он пустеет лишь тогда, когда разбивается.

Начинаются длинные разговоры. Тихий Ужас ссорится с Долбней…

— А знаете, — улыбается Ковалев, — чем я теперь занимаюсь?

Он оглядывает все общество и останавливает ласковый взор на Рогнеде.

— Я заинтересовался вопросом, что такое мысль, и, так сказать, опытным путем анализирую ее… Удивительно интересно! Однажды, это было года четыре тому назад, со мною произошла душевная катастрофа, и тогда в короткий, как молния, момент, я почувствовал, что малейший толчок, тихое дуновение — и я сорвусь… Было такое чувство, словно бы стоишь на острие грани, по одну сторону которой здравый разум, по другую — безумие… Да… И тогда мысль от меня ускользала.