Опустошитель

ничего. Танцевать оказалось тщетно; в общем, как и все ос-

тальное, но если других это устраивает, я была не из тех, кто

готова повторять заученное тысячелетиями, позволять своей

плоти ползти вдоль выученного наизусть экватора. Поэтому я

ушла в официантки. Это было более честно, но при этом все

осталось таким же, как на сцене. Я повторяю чью-то жизнь, и

меня так же щиплют за задницу, меня не называют Кармен, но

называют Раздвигиножка, но, в общем, ничего не подлежит

перемене; и поэтому я готова наняться к вам самоубийцей,

хотя бы потому, что не думаю, будто могу быть счастливой, а

потому — не смогу убить себя. Да, мне не хотелось бы убивать

себя, потому что тысячи тысяч в квадратах, в бесчисленных

степенях, уже убивали себя по всем существующим причинам,

и поэтому мне бы не хотелось… я бы совершила открытие, если

оно возможно, но в его невозможности я предпочитаю тихое

13

Илья Данишевский

существование. Но я согласна. Я всегда легка на спор. Я танце-

вала так, будто хотела призвать дьявола, била чечетку по само-

му его черепу. Я хотела бы играть при Дворе Вечности, но не

сложилось, но теперь я готова играть Самоубийцу в вашем

театре…», ее перебивают, что здесь не театр, и Розенберга отве-

чает, что, конечно, не театр, но все же театр, «…при разрушении

драматургии, мы так акцентируемся на разрушении и, значит,

на объекте разрушения, то есть драматургии, что, получается

НЕтеатр оказывается театром, но я готова разрушать. Пусть

деталь станет более важной, чем фабула. Пусть мелочь окажет-

ся невостребованной. Пусть будет только результат, но этот

результат будет непонятен зрителю. Даже отсутствие зрителя —

этакая антитеза нормального театра — делает существование

подобным ему. Непонятность же — тоже высказывание. А раз

наши тела, поры, голоса и конечности не могут молчать, пусть

рассказывают что-то важное… например, я, как самоубийца,

могу рассказывать вам о самых значимых для меня вещах —

доить кровь и рассказывать — о платьях, каблуках, о стуке

чечетки, о бусах, камеях, боа и беретах», и когда эти трое по-

кидают кафетерий, и на последок Розенберга кричит «Идите

все в чертову задницу!», садятся в автомобиль и едут в неиз-

вестном направлении, чтобы подыскать место для оперного

зала с кастратами, Розенберга решает рассказать о Дворе Веч-

ности, просто потому, что это милая ее сердцу деталь сложной

жизненной конструкции (а почему бы и не рассказать, покуда

все эти модные вещички сами собой выискивают подходящие

дома, оценивают и прокладывают к ним дорогу?): «…приехали

за полночь, вагончики выкрашены красным, все дети в востор-

ге, красивые актеры в нашем маленьком городе(!), мальчишки

разглядывают музыкантов, те из этих мальчишек, кто уже ощу-

тил в себе неладное, понимает, что это его единственный шанс

попробовать — ведь всем ясно, что эти флейтисты, эти с кон-

трабасами, эти с дудками и эти с гитарами — педерасты; а меж-

ду нашими мальчишками если и случались междусобойчики, то

это отнюдь не похоже на идеалы педерастичной любви, а тут

эти ухоженные музыканты… в общем все только и ждали, когда

же труппа Двора Вечности развернется и устроит свое шоу, а

потом оно началось, а потом оно закончилось, всем нам только

и остается, что вспоминать об этом и сомневаться — было ли?

И к тому же, совсем неясно зачем вообще необходимо про-

14

Нежность к мертвым

шлое, зачем заполнять свое существование какими-то фактами,

если потом ты уже не сможешь различить вымысел и фанта-

зию, а если и сможешь — то и в этом не будет ничего, ведь от

этих картинок в голове на сердце все так же чопорно… но все

же это было красиво, настоящий театр. Комната задрапирована

красным шелком, под потолком огромное количество звериных

трупов, еще свежих, раскачиваются на ветру, вот уж восхити-

тельный музыкальный инструмент — мясницкие крючья! —

музыканты выстроились у задней стены, девки спереди, девки

начинают танцевать под музыку, нижнего белья нет, все всем

видно, все всем нравится, музыка поднимается, падает, вновь

набирает темп, зрители только о сексе уже и думают, а зачем

же еще музыка(?), и вот в самом конце на последнем издыха-

нии скрипки, с трупов над нашими головами сорвалась кожа —

видимо, какой-то секретный механизм — и кровь полилась на

публику, а тут последние ноты скрипки, и по душе как резанет

от неожиданности, и я помню, как вытирала лицо от крови, и

мне казалось, что я будто вырвана из города и где-то потеряна,

у меня рана в душе от этой потерянности, а как же мама, папа

и мой никчемный прыщавый брат(!), а потом глаза открылись,

и я снова нашла себя в толпе, в красной комнате, драпирован-

ный шелком, вот так, вот так… и снова ни мама, ни папа не

радовали меня своим существованием, но меньше всего радовал

мой скрытый за прыщами брат, а потом труппа уехала. В на-