Опыт биографии. Невиновные

Десять лет спустя, после переиздания «Дантона», мне удалось напечатать в «Новом мире» рецензию на отцовскую книжку. Это было очень важно для меня, и, видимо, вообще имело смысл, потому что такого количества писем, какое было получено мной в связи с опубликованием этой небольшой рецензии, не получала ни одна из моих значительно более шумных статей. Я долго вынашивал план осуществления этой публикации, но должен быть благодарен Твардовскому, сразу почувствовавшему важность ее для меня, поддержавшему в ней именно личный момент, столь существенный для меня и вызвавший недоверие у других членов редколлегии, современно иронически относившихся к проявлениям всякого рода эмоций. Я понял Твардовского, прочитав два года спустя его поэму об отце. Как бы ни была половинчата позиция автора этой поэмы и невысок уровень понимания трагедии русского крестьянства, каким бы ни было жалким стремление утвердить ценность прожитой жизни вопреки очевидной ее обесцененности, несмотря на отсутствие смелости сказать себе правду и, зачеркнув сделанное, поднять трагедию собственной судьбы на высоту истинного поэтического прозрения — несмотря на весь вчерашний уровень постижения произошедшего, в поэме была органичность собственной поэтической судьбы, цельность характера во всех его слабостях, невозможность идти до конца. Но главное, она была подведением итогов, писана кровью, трепет ее был искренним и, обманчивое впрочем, ощущение исполненного долга, обета, данного много лет назад над могилой отца, было несомненным. Хотя, конечно, поэма воспринималась шагом назад по сравнению с предыдущей — «Теркиным на том свете»: повторение уже сделанного, тот же уровень в искусстве всегда становится отступлением. Прочитав поэму, я понял, чем вызвано сочувствие моей позиции — отношением к этой теме. (В жестокости Сталина к семьям врагов народа был несомненно свой резон — в этих семьях вырастали его непримиримые недруги, проявляющиеся потом в зависимости от темперамента и различных обстоятельств, но неспособные забыть. Но даже при невиданном масштабе репрессий практически невозможной оказалась изоляция всех потенциальных, никак, впрочем, не реализовавшихся мстителей…) Но если зашел разговор о поэме Твардовского, следует сказать и о горечи, испытанной мною, когда я прочел письмо Твардовского в «Литературную газету» с отповедью зарубежным издателям, напечатавшим поэму «без его согласия», «налгавшим», что она «якобы запрещена на его родине». Мне объясняли сведущие люди, что предательство самого себя — своей поэмы вызвано прежде всего стремлением спасти «Новый мир», мудрым стратегическим ходом и чем-то еще. Но я видел страницы поэмы, дышащие искренностью боли, трагической неспособностью понять причины собственной трагедии — живые слабости поэмы, свидетельство ее подлинности, а рядом жалкая уловка, чиновная хитрость, привычная рабская мудрость, все равно обреченная на поражение. Редакторам «Нового мира» следовало вспомнить судьбу «Современника» и «Отечественных записок» (которая, кстати, постоянно застила глаза идеологам нашего журнала) — выгоду предательства самого себя. Много ли выгадал редактор журнала своим политиканством?

Но это другой разговор, другая пора, и я прошу прощения у моего читателя за неподготовленность этого пассажа.

По сути дела, именно после реабилитации я впервые прочитал книги отца. Справка, выданная на улице Воровского, раскрыла мне двери книгохранилищ. Первое время считалось хорошим тоном оказывать такого рода услуги, и я получил практически все напечатанное отцом за пятнадцать лет его научно-литературной жизни. Странное ощущение испытывал я, сидя в прохладном подвале университетского архива, листая дело Г. С. Фридлянда: написанные его рукой заявления и автобиографии, приказы о присвоении званий, назначениях, отпусках и командировках; когда дожидался в мрачноватых и тоже прохладных вестибюлях Фундаментальной и Исторической библиотек, пока явно доброжелательные сотрудники вынесут мне прекрасно сохранившиеся тома никогда не виденной прежде «Истории Западной Европы», знаменитой «Хрестоматии», «Марата» и «Дантона», брошюры и журналы. Мне помогали все это завернуть, связать, я тащил тяжелые пачки домой, листал, вчитывался в книги, пытаясь услышать отцовский голос.