Опыт биографии. Невиновные

И рассуждения автора: попытка понять, как вчерашний мирный буржуа, преуспевающий адвокат мог стать вождем великой революции, куда делись его несомненно «отрицательные» качества — исчезли? или как раз они и способствовали его вознесению на гребень революции? И вывод автора: революция требовала именно такого героя для осуществления своих планов и надежд. А потому анализ авантюризма Дантона, его цинизма, продажности — осветил современность этой фигуры зловещим светом. История с данным Ламету обещанием спасти короля, сделать «все возможное, если у меня будет хоть один шанс на успех. Но если я потеряю всякую надежду, я объявляю вам: не желаю, чтобы моя голова пала вместе с его головой. Я буду среди тех, кто его осудит». И то, как Дантон льстил народу и угрожал Конвенту, как весной 1793 года был одним из тех, кто «во имя милосердия» послал на эшафот Эбера и Шометта, «бешеного» Леклерка, а потом героя революционного террора чудовище Каррье и «оратора рода человеческого» прусского барона Анахарсиса Клоотса. Заслуга Дантона здесь несомненна, он был вместе с Сен-Жюстом, заявившим, что их вчерашние приятели и сторонники действовали «по указке иностранцев», что они «подкуплены золотом банкиров». А конфликт Дантона с Жирондой: сначала готовность договориться, потом резкое выступление против них в роли свирепого демократа и кровопийцы. В одной ситуации Дантон отдает весь свой ораторский талант защите граждан от произвольных арестов и массового террора, настаивает на непременном соблюдении законов, в другой — легкомысленно и цинично произносит уже цитированные мною слова о неизбежной гибели мирных граждан под обломками трона; четкий анализ психологической и социальной природы характера героя — последние дни Дантона: арест, тюрьма, процесс, эшафот, то, как Дантон издевался над собой — создателем революционного трибунала, называл Робеспьера Нероном, цинично говорил о революционной власти, о народе: «Сволочи, они будут кричать „Да здравствует республика!“ — когда меня поведут на гильотину». И последние слова Дантона палачу: «Покажи мою голову народу, она стоит этого…»

Это был вполне современный роман на самые животрепещущие темы, потому что и цитируемое мрачное предупреждение Мирабо о легкомыслии власти, морящей народ голодом, и сентенция Дидро о дурном состоянии общества, не соблюдающего законы, несомненно ассоциировались в сознании читателя с происходящим в его собственное время, а так как правота Мирабо и Дидро тут же подтверждалась событиями последующими, то над ними стоило задуматься всерьез. Как и над словами Сен-Жюста, полагавшего, что эшафот почему-то не может иметь к нему отношения; как и над циничными рассуждениями Дантона об эквилибристике с моралью и нравственностью — «для народа»; как и над словами об «обломках» трона, которые на русском языке столь же цинично назывались «щепками»: лес рубят — щепки летят.

Нельзя было не задуматься над рассуждением автора о нужности авантюризма Дантона и сомнительности его нравственных качеств — о качествах, необходимых вождю революции, а отсюда о нечаевщине как сути всякой революционности, о ее природе; о классическом якобинском терроре, показавшем, на что способна революция, как бы в чистом лабораторном опыте — от анализа и демонстрации природы характера ее вождей до тупой стадности толпы, с такой легкостью становящейся игралищем страстей и честолюбий. И разумеется, это более чем легко ассоциировалось с событиями из отечественной истории.

«Революция разжигает все страсти, — цитировал Дантона Фридлянд. — Великий народ революции подобен металлу, кипящему в горниле. Статуя свободы еще не отлита. Металл еще только плавится. Если вы не умеете обращаться с плавильной печью — вы все погибнете в пламени». И если эта романтическая тирада, в силу звучности и привычки к пустоте фразы, в тридцатые годы не могла восприняться прямым предостережением, в пору моего прочтения и цитирования в «Новом мире» она была итоговым умозаключением — обобщающим произошедшее с нами.

Могла ли такая направленная цитация быть в начале тридцатых годов всего лишь ученой добросовестностью, а не темпераментом, прорвавшимся через лояльно-вульгарное построение схемы истории? Внимательное прочтение книги о Дантоне свидетельствует скорее о прозрении историка, пафосе публициста и гражданской смелости, проявляющихся в традиционных рамках русской журналистики. Другое дело, готов ли был читатель Фридлянда к усвоению такого рода направленного подтекста, способен ли был воспринять намеки, прямые предупреждения, жесткость анализа, естественно возникающие ассоциации…

Лаборатория 1791–1795 годов была воспроизведена у нас в двадцатые — тридцатые годы нашего столетия, заняла чуть больше времени — пятнадцать — двадцать лет.