Опыт биографии. Невиновные

Больше мы не виделись. Я только читал время от времени ее интервью и «портреты», рецензии на очередной том сочинений о Марксе, пытался прочесть хотя бы одну из присланных ею книг, но это оказалось выше моих даже профессиональных сил; читал слащавую абракадабру, написанную ею об отце — в лестной для него галерее «портретов», где он был изображен поддакивающим твердолобым «профессором», и, наконец, наслушался рассказов о ее отвратительном выступлении перед Хрущевым против Эренбурга — все с тем же пафосом. Поразительная, кстати сказать, устойчивая неизменность пафоса, позволяющая твердить все о том же ребенке при Молотове и при Хрущеве, слопавшем Молотова, а потом, когда Хрущев, заполнявший собой всю периодическую печать, растворился в каком-то мистическом небытии, — «ребенок» все равно остался! Очевидно, дело в том самом «диалектическом методе», которым так блистательно овладели ее товарищи, легко и всегда принципиально совершая свои преступления и мелкие пакости.

Да, несомненно, это был типаж, позволяющий делать умозаключения, а облик отца, так или иначе причастный к этому явлению, получил новую краску, никак не угрожая стать для меня схемой или иконой…

Долгие годы у меня была мечта о поездке в Ленинград, продуманная до мелочей. Не так, как обычно продумывает такую поездку москвич, знающий Ленинград только по книгам: набережные, белые ночи, Петропавловская крепость, Волково кладбище, Сенатская площадь, Эрмитаж… У меня было свое дело в этом городе. Так всегда бывало: я знал — все будет именно так.

Но никак не мог собраться, слишком было просто: сесть вечером в поезд, а утром проснуться в Ленинграде. Поэтому к тому времени я успел дважды съездить во Владивосток, был на Севере, а на это путешествие времени не оставалось.

Хотя однажды я там был лет в пять, еще с отцом и мамой, и запомнил поезд из Москвы, международный вагон, широкие, чистые и прохладные улицы, поразившие меня после Москвы безлюдьем, — было лето, запомнил линкольн, который мчал нас в Петергоф, фонтаны, роскошный завтрак на крыше «Англетера». И Сестрорецк — море, песок и то, что отец с мамой все время ссорились, а потому слишком роскошный — как в кино — город мне не понравился. Хотя таким и запомнился — рекламным, если бывает реклама, исполненная с подлинным вкусом.

Я уже много лет слышал о том, что у меня есть брат, что зовут его Марат, он живет с матерью в Ленинграде. Не помню, от кого первого об этом услышал, может быть, от мамы или от бабушки — матери отца, которую это несомненно занимало, хотя говорила с юмором, снисходя к слабостям своего любимого сына.

Наконец я собрался. Был год 1958-й, май, брата, как я узнал, звали значительно проще — Сергеем.

Все было как я задумал, хотя я ухитрился, решившись после стольких лет на эту поездку, опоздать на поезд, выехал следующим, приехал на полчаса раньше условленного, меня никто не встретил, и, дожидаясь «своего» поезда, я узнал в справочном бюро требуемый адрес и тут же бросил открытку.

Вот этого я не знал в доподлинности: бросить открытку или лучше зайти. Но можно было не застать дома.

В тот же вечер раздался звонок по телефону, и я отправился. Настоящий ленинградский дом, старая темная квартира, женщина с мучительно знакомым мне лицом — толчок из той детской жизни, — брат: худой, только что кончивший студент, поразительно похожий на отца — как привет с того света.

Он мог быть кем угодно, мы могли не встретиться, даже вот так повидавшись. Это и было чудом, хотя я, как уже говорилось, привыкший к подобным чудесам, внутренне все-таки удивился, но лишь так, для порядка. Мы и не видавшись были людьми близкими, а различие вкусов — так это только различие вкусов, веселая разница, лишь способствующая мгновенному установлению близости по существу.

Были белые ночи и «Литературные мостки», Летний сад и достоевские дворы, Кунсткамера и Нева с ее набережными.

Но все было освещено для меня моей собственной осмысленностью, включением в свою судьбу и биографию — это тоже стал теперь мой город, в котором у меня шла своя жизнь.

Вот так: к середине пятидесятых годов, когда началось наше время, я оказался полностью готовым к нему. Я со всем рассчитался, подвел небольшие, но собственные итоги, был ими вооружен… У меня было даже больше, чего я никак не мог бы предугадать: то непостижимое, о чем мы когда-то мечтали с мамой, обернулось для меня реальностью, новой душевной близостью, дающей такое важное ощущение прочности тыла.

2