Опыт биографии. Невиновные

У нас не было времени и права на отчаяние по каждому конкретному поводу: вернувшись в Москву, мы в первый же вечер, совсем поздно разыскали в глухом переулке старых Зоиных приятелей, работников медицинской экспертизы, и встретили там, в деревянном московском доме, заставленном рухлядью и густо заваленном многочисленной родней, такое деловое сочувствие и понимание, такую ярость к наглому невежеству, что я еще раз понял — а это было очень важно и вселяло новые силы — мы не одни, речь не об устройстве собственных дел, но о попытке противопоставить уверенной в своей безнаказанности тупой силе вооруженное знанием ощущение справедливости. Утром я был в самой экспертизе: неведомые мне молодые люди, отложив собственные дела, спокойно и внимательно работали над профессиональным заключением, перечеркнувшим пачкотню их привыкших к безнаказанности якобы коллег.

Был еще один существенный момент. Все, с чем я столкнулся в Калининграде, общность почерка, показавшая нелепость всякого рода жалоб в Москву, открывала природу лицемерной и трусливой безнаказанной наглости — она была в потаенности совершавшегося. Только в тиши освященных мнимой мудростью и страхом кабинетов, за глухими, обитыми кожей дверями с тамбурами, за приемными с хорошенькими секретаршами, системой бюро пропусков, милицией, проверяющей документы у входа, только там можно было вершить дела, не выдерживавшие самой скромной публичности. Отсюда животный страх перед печатным словом, средневековые цензоры, ненависть ко всякой свободной мысли или любой информации, дающей пищу простому размышлению. Логика мелких жуликов, привыкших лазить по карманам, или домушника, неспособного лезть в форточку при белом свете.

Я понимал, что появление корреспондента столичной газеты в Калининграде само по себе способно смешать областной прокуратуре карты на процессе: охота за ведьмами, провинциальный шабаш не выдержат ненавистной и непонятной им логики публичности — обыкновенного света, который сделает очевидным отсутствие в деле элементарной гигиены и санитарии.

Но такой корреспондент должен был приехать с официальными документами, а это было непросто: общность почерка никак не прерогатива органов нашей многострадальной юстиции. Послать корреспондента значило так или иначе вмешаться самим фактом заинтересованности в рядовом процессе в дела области, а при несомненной осведомленности обкома — и в высокую политику тамошних партийных комитетов. К тому же дело действительно мутное — героиня с подмоченной репутацией, еврейка, профессорская жена… «Если б нужно было защищать передовика, героя — нашего человека — от нелепости или недоразумения, мы могли б бросить на это все свои силы, помочь установлению справедливости…» — так ответили мне в одной, а потом в другой газете. Это было верхом либерально-официозной, разрешенной смелости: обличить нелепое стечение обстоятельств, метать громы и молнии против само собой разумеющегося, искоренять давно не существующее. Органы печати, в которые я мог обратиться, были теми же прокуратурами, их редакторы носили те же мундиры, хотя наивному взгляду они могли показаться цивильными пиджаками и модными рубашками с демократически распахнутым воротом.

Помогла нелепость, столь же характерная, как и закостенелость, исключающая всякие неожиданности. Такой нелепостью были в ту пору аджубеевские «Известия» — с их «еврейской» желтизной и либерально-болтливым обличительством, сотрясавшим закосневшие основы. Поистине правая рука не ведала, что делала левая, а Аджубей — классический тип временщика, собравший в своем аппарате лихих головорезов и либеральных свистунов, — бойко играл «наследника».

Я помню, как перестраивалось в блистающее стеклом и западным интерьером здание его офиса, а в отдел писем, куда со всех концов страны, осчастливленные надеждой на пришествие через десять лет обещанного коммунизма, шли ходоки, зная афишируемую связь редактора с «дорогим Никитой Сергеевичем», можно было попасть только с черного хода. Ходоков загоняли на старую лестницу, потом в загаженный двор, там они отдавали челобитные, робко перешептывались, олицетворяя оборотную сторону строящегося здания. Мне пришлось видеть Аджубея спустя год после его «падения» — жалкий, развращенный властью, ражий и ничтожный человек с жестами вельможи и потухшими глазами полового.