Опыт биографии. Невиновные

Книга еще пишется, но уже существует, постоянно вступает в контакты с людьми, так или иначе ко мне, а стало быть, и к ней относящимися. Меня действительно торопят, я слышу бесконечные пожелания и соображения, ловлю себя на том, что даже здесь, в своей с таким невероятным трудом вырванной свободе, лишаюсь ее. Это и соображения о нужности книги — сегодняшней, о важности опыта поколения, зафиксированного в ней, для читателя — нашего и на Западе; о том, что мало ли что со мной произойдет — книга может пропасть, намеки на недостаточность моего личного мужества и неготовность к предстоящему, что я, как страус, прячу голову, а не иду навстречу судьбе; вот сегодня есть возможность отдать ее в надежные руки, она улетит куда надо, а завтра такой возможности не будет; или о том, чтоб включить то-то или то-то, назвать того-то или того-то, придать форму такую или сякую, исправить сказанное или договорить недоговоренное.

И я чувствую, как соображения, не имеющие никакого отношения к делу и моей судьбе, начинают меня обволакивать, я ступаю на обочину, в сторону, пытаюсь проверять себя на страх и на мужество, на готовность к тому или иному, начинаю торопиться, подсчитывать дни, бежать куда-то, чтоб не опоздать к поезду, задумываюсь о справедливости или несправедливости тех или иных соображений: о ком-то или о чем-то я забыл, опустил, а там больше логики и характерности, и если б сделать так, а не иначе, нажать тут и отпустить там — получилось бы ярче и точнее…

Это беда любых контактов и отношений, а что до соблазна, то не было ли трижды отвечено на три искушения в пустыне столь полно и навсегда, что нелепо задумываться о собственных аргументах по таким ничтожным поводам.

6

Вечер, темные окна, в печи ярко горит, трещит хворост, на стуле возле кровати кот, а на кровати старуха перебирает руками одеяло, перекатывает голову на подушке, голос у нее отчаянный: так бывает, когда сдержанный, никому своих слабостей не показывающий человек остается один и знает, что никого нет, никто не услышит: «Ужель не придет? Ох, долго как тянется время!..» Но тут распахивается дверь, он входит в клубах морозного воздуха, и ее на мгновение отпускает, хотя времени все равно уже не осталось. А он, увидев ее и содрогнувшись от ужаса, произносит вырвавшиеся по слабости, такие понятные слова: вот, мол, сбежал бог знает откуда, преодолел, чтоб прибежать сюда, бог знает что, мечтал забыться, вздохнуть посвободней, полегче, а тут так тяжко… Ей совсем плохо, она говорит, что ноги почти застыли, а он уже опомнился, перебивает ее, он уже понял: главное — остановить ее, ему становится страшно, захлебываясь, он начинает ее заговаривать, что-то вспоминает, перебивает сам себя, набрасывает на стул веревку, берет в руки хворостину — они мчатся вскачь, вороной несет их на званый пир к королю, она удобно привалилась к спинке саней, вороной все быстрей, она слышит гулкий звон, ей становится страшно, слышится тревожный шепот, чьи-то тяжелые вздохи, в глазах полыхает свет… Но он снова перебивает ее, говорит о музыке и танцах во дворце — их ждут, у ворот святой Петр с ключами, он кланяется, приглашает ее, подносит ей стаканчик винца, блюдо пирожных… Он щелкает кнутом, гонит лошадь, дорога летит под копытами, но ей все трудней и трудней… «Ох, Боже ты мой! А скоро ль конец будет этой дороге? Устала я больно… Совсем затекли мои руки и ноги… Закрыла глаза я; но ты — молодец, я верю — меня привезешь куда надо…» А он говорит и говорит; вот уже виден дворец, толпа у ворот расступилась — здесь не было гостей достойней его старой матери: «Ага! Сам хозяин — Господь милосердный! Тебе, святой Петр, от него попадет! Довольно ломаться, слуга мой усердный, пусть матушка Осе свободно войдет…» Он оборачивается со смехом — вот-вот он и сам влетит на своем вороном во дворец вслед за матерью, он уже слышит музыку, перед ним расступившаяся толпа… Он оборачивается и видит: она побелела, глаза остановились, уперлись в него, он прикасается к ее лбу, бросает веревку: «Так вот что! Поездка закончилась скоро, и может теперь отдохнуть вороной». Он закрывает ей глаза и прижимается щекой к ее губам…

Когда я впервые прочитал Ибсена? Лет, наверно, двадцать пять назад, с тех пор не перечитывал и не возвращался к нему. Но сейчас, перед тем, как написать это, открыл и вспомнил, что тогда подумалось: страшно стало, будто снова, как много раз бывало в моей жизни, накликал все, что произошло потом.

Мы жили тогда с мамой вдвоем в маленькой комнате у теток, дрова были сырыми, холодно, сумрачно, мама тяжко болела, а я читал и выходил на кухню подбросить дрова, раздувал печь, размазывал грязные слезы и знал, что успею — как Пер успел приехать в последний момент и наговорить бог знает что, — и мама улыбнется перед тем как уйдет, и в самое последнее мгновение ей станет легче, забудется все тяжкое, что у нее было.