Опыт биографии. Невиновные

Конфликт, поломавший мою жизнь в самом ее начале, был конфликтом не со страной, даже не с государством. В конце концов, я уже отдавал себе отчет в том, что дикарские пляски сверстников и соучеников вокруг меня и трагедии моих родителей никогда не были проявлением злобы ко мне лично — это всего лишь возможность выплеснуть детскую энергию, противопоставив ее школьной дисциплине и скуке обязательного. Здесь не было поддерживаемой сверху, направляемой злобы. Даже с лучшим моим приятелем я не перестал дружить после его «предательства», о котором рассказывал, поступок его не был предательством: болтовня, хвастовство — не больше. Все мои обиды, для меня в ту пору вполне конкретные, напоминающие о моей гражданской неполноценности, сложившиеся постепенно в своеобразный социально-психический комплекс, отсутствие всякого правосознания, — были от столкновения не с людьми, а с учреждениями, креслами, пиджаками с мандатом в кармане. Я это знал, понимал уже в детстве, а поэтому робел, потел и заикался, попав наконец после долгого стояния и высиживания перед дверью к очередному начальнику, от которого именно сегодня зависел непосредственно и конкретно. От людей, с которыми я так или иначе встречался по жизни, я покуда никаких обид не терпел, напротив, меня всегда жалели и понимали, старались помочь чем могли, и часто меня, сорванного к тому времени с корня, перекатывавшегося под любым ветром, а потому ценившего крохи доброты, не всегда на такое способного, поражала прежде всего легкость, а вернее сказать, естественность доброты, с которой я сталкивался. Я говорю не о широте натуры, способной отдать все, что есть, просто так — в запале жеста, и даже не о христианской доброте, знающей, что человек должен делиться всем, что у него есть, с первым встречным-поперечным, но о доброте материнской, которая неисчерпаема — ее исчерпать невозможно, ей нет конца.

Стояли в двадцати-тридцати километрах друг от друга деревни, называемые здесь величаво селами. Между ними голая степь без конца и края, катались колючие шары перекати-поля, свистела метель. Жили здесь переселенцы из Тамбовщины, из областей Курской, Орловской, Тульской — из Центральной России, перебравшиеся за полвека до того. Чего только они за эти годы не нахлебались, чего только не видали. А теперь, когда чего отдать — боле нечего, позабирали всех до одного мужиков в армию, на войну, выполнять мудрый сталинский стратегический маневр. Но все эти бабы — молодые, пожилые и совсем древние бабки, у которых тоже ведь, как и у меня, ничего не было: и могилы где-то в России, и земли своей только огород с картошкой, и скотины — по одной коровенке, а лошадей давно никаких, да и впереди не много — не вернется мужик, кому она понадобится с детишками, высохшая да измученная? — все они с такой естественной добротой жалели меня, так просто вытаскивали рогачом из печи чугун с похлебкой или кашей, наливали молока в чашку или отрезали ломоть хлеба, будто чугунов таких у них полна печь, коровы кричат недоенные, а мешками муки забита кладовая. Но я знал, что чаще всего — чугун один на всех, коровенка тощая, еле доится, а муку осторожно вытряхивают из давно пустого мешка, мешают с отрубями…

В Суслове нас ждала неожиданная встреча, на первых порах она даже оттолкнула от мира, о любви к которому я пишу так настойчиво и косноязычно, потому что боюсь слов и пытаюсь выразиться точнее.

Мы приехали в Суслово вечером, поздно, чуть не целый день тарахтела телега от Костина Лога, выгрузили узлы и чемоданы возле школы, а куда идти — не знали. Сестра отправилась к директору, а потом прибежала за мной. Это было именно неожиданно: на десятки верст леса и степи, похожие друг на друга деревеньки, темные избы с чадящими коптилками, тихий бабий разговор о жизни, детишках, минувшем лете, предстоящей зиме, о том еще мирном времени и о нынешней страшной войне… А тут — светлый просторный дом, вместо громоздкой печи — легкая голландка, яркая лампа — керосин, стекло не жалко — казенные! Стол под белой скатертью, какая-то уже позабытая пища, обед на двух тарелках, прибор, компот в чашке!.. И хозяин — высокий, жилистый, в очках, чернявый малый — человек странный, ироничный, его мать — молодящаяся кокетливая дама, и младшая ее дочка — девочка на два года меня помладше, с порочными глазками и голыми коленками… Было от чего обалдеть!..

А за окном уже темно, ночь, чужая, дикая деревня, а мы здесь как на острове, и разговор легкий, шутливый, слова легкие, привычные — их много не надо — все и так понятно, с намека, улыбки…

Так мы и остались в этом доме, у директора («Интеллигентные люди должны быть рядом, поддерживать друг друга» — это их мать так сформулировала. «К тому же, — добавила она, — общее хозяйство значительно экономичнее…»), как-то разместились, и поначалу продолжалось это странное ликование.