Опыт биографии. Невиновные

Появление мамы в Москве после всего, что было, в сорок втором году — удивительно, но еще удивительнее, что все как-то обошлось. Когда, спрятав подальше свою синенькую бумажку, в которой говорилось, что она освобождена из заключения (маму предупредили: восстановить эту бумажку ни при каких обстоятельствах невозможно — придется отсидеть еще один срок), она прибыла на станцию Потьма и увидела, что там творится, когда, отчаявшись сесть на поезд даже с билетом, который фантастическим образом, но удалось взять, она повисла на подножке тронувшегося состава, а здоровенная проводница принялась сталкивать ее на ходу, упершись в грудь коленом, а мама за два года до того перенесла в лагере тяжелейшую грудную операцию, — в тот момент мама, наверно, тепло вспомнила оставшийся лагерь. Но ей нужно было уехать, остаться в Потьме она не могла — просто есть было нечего. «Люди ль вы?!» — закричала мама. Я вижу ее, несмотря на всю немыслимость сцены: с чемоданом, бледную, отчаявшуюся от безвыходности положения, маленькую, в той же огромной дохе, висящую на подножке, а поезд уже движется, его провожают привыкшие ко всему равнодушные глаза тех, кто остался на станции Потьма… Мама крикнула, очевидно, громко — ее услышали сквозь лязг набиравшего скорость состава. Кто-то отстранил проводницу, и маму втащили в вагон.

Она просидела всю ночь в уголке, у двери, а утром, в Москве, выйдя на привокзальную площадь, побрела к Кировским Воротам, шарахаясь от каждого милиционера.

Она пропала бы в Москве, не окажись в это время одной из ее младших сестер — Зоси, человека с судьбой незаурядной, в которой время выразилось по-своему, любопытно-трагически.

Непохожая на остальных сестер: комсомолка, очень рано член партии, в самом начале тридцатых годов отправленная на нелегальную работу в Польшу, она успешно и громко села там в тюрьму, прошла дефензиву, была приговорена к смертной казни, виселицу заменили двадцатью годами, она сидела до 1939 года, пока тюремная администрация не побежала перед быстро идущими немецкими танками.

Тюрьма была где-то на западе. Зося пешком прошла всю страну, горящую Варшаву — навстречу нашим частям. Так она вернулась в Москву, была на партийной работе в Белостоке, в сорок первом году пешком двинулась дальше на восток — через Минск и Смоленск, работала в Москве на радио на Польшу, участвовала в организации Войска Польского, вместе с ним вошла в Варшаву, работала в партийной школе, была награждена высшим польским орденом «Грюнвальд».

Она истово горела партийным революционным пламенем и, в отличие, скажем, от сестры отца, тетки Сони, была в каждый момент, как бы он ни был противоречив, искренна и, что еще более редко, абсолютно бескорыстна. Но становилось ей, надо думать, с каждым годом все труднее, да в ситуации с Польшей, польской партией, уничтоженной у нас еще в тридцатые годы (мама могла бы порассказать ей о польках, сидевших в одном с ней лагере), Варшавским восстанием — было мудрено сводить концы с концами. Не знаю, как это ей удавалось, впрочем, всегда находятся готовые рассуждения о революционной целесообразности… Во время войны еще все для нее как-то, но стояло на своих местах — она ни о чем не думала, ей хватало увиденного в Варшаве, Минске и Смоленске. Но потом, в конце сороковых, особенно в начале пятидесятых, стало, надо полагать, потруднее и совсем невмоготу.

В то время (в конце сороковых годов) мы виделись часто. Зося окончила экстерном университет, училась в Академии общественных наук, должна была защищать диссертацию. Я бывал у нее в гостинице «Люкс» на улице Горького — там жили тогда иностранные коммунисты. Помню ее гостиничный номер, где всегда можно было хорошо поесть, студенческое, но высшего класса — люкс! — жилье, стол, заваленный книгами, однообразными, как частокол в новеньком заборе: Маркс и Энгельс, Ленин, Сталин, лекции ВПШ, книжки тогдашних философов и историков в одинаковых твердых переплетах — Митин, Константинов, Юдин, Варга, Панкратова, Греков… Она изучала эту науку с обычным для нее пылом и страстью. А у меня возникали в ту пору свои сложности, я приходил с ними к ней, возможности у нее были, и она охотно, легко помогала мне. Я верил в ее возможности, в ее силу и ее искренность.

Конфликты у нас случались, но спорить с ней не хотелось: становилось жалко ее, да и страшновато — можно было всего ожидать. Помню громкий разговор о нашем прошлом, об отце; Зося закричала на маму: «Я не позволю устраивать здесь культ Фридлянда! Ты ничего не понимаешь, а я знаю, куда и к чему он шел, — почитай его последние статьи!..» — «Никуда он не шел, — сказала мама, но негромко, — и ничего ты не могла там вычитать, да и не читала, — когда тебе было читать, ты в тридцатом году уехала…» — «Ну хорошо, хорошо, нечего парню голову морочить…» — сказала Зося остывая.