Опыт биографии. Невиновные

Пока я дошел до университета, слезы подсохли, отчаяние вылилось в ясную холодную злобу и, когда я поднялся по круглой лестнице в центре старого здания, между Герценым и Огаревым — там слева и было мое заочное отделение, — стало мыслью уже достаточно определенной. «Ну ладно же, — бормотал я, — я все-таки учусь в университете, я его кончу, ничего вы не смогли, не сможете сделать со мной! Посмотрим еще, поглядим…» Смешное это было ужо, и сегодня особенно грустно мне его вспоминать и об этом свидетельствовать.

Но я действительно попал в университет, правда, «с черного хода», да так там и застрял, не двинувшись дальше «кухни». Может быть, именно это меня тогда и спасло: года через два начали вылавливать таких, как я, ребят прямо с лекций, из общежитий, из московских квартир, и мои сверстники, столь же чистосердечно излагавшие в анкетах сложности своих биографий, прошли крестный путь — от Лубянки, Бутырок, Лефортова до знаменитых лагерей в Джезказгане, Соликамске и на Печоре. А я затерялся — заочник, заглядывавший в университет по собственному желанию, а оно появлялось нерегулярно, случайно подрабатывавший где попало — от средней школы, где я бесславно прослужил несколько месяцев старшим пионервожатым, впадая в тоску от никому не нужной липы, требовавшей непременной «инициативы» и «боевитости», которых мне явно недоставало, — до лаборантской работы в рыбном научно-исследовательском институте.

Попади я в университет — все сложилось бы иначе. Я помню, как поступал: принес документы на истфак, их оставил, а когда на другой день зашел за экзаменационным листком, девчонки-секретарши встали и еще откуда-то набежали посмотреть на меня. Или многие учились еще у отца, или время было такое, что все это казалось диковинным? Мне не выдали «листка» — не давали разрешения сдавать конкурсные экзамены, хотя это словно бы и формально было невозможно, допустили только 8 августа, когда экзамены начались, и я, взбудораженный всем этим, понимая, что меня все равно не примут, начал сочинение о «Женщинах в русской литературе» фразой, которую помню до сих пор: «Русская литература, — писал Белинский, — не есть явление отечественное, будучи занесена с Запада, она развилась, став литературой национальной». И дальше, в развитие этой мысли. Шел 1946 год и такого рода «дискуссионное» размышление явно было неуместно.

Я видел потом свое сочинение только издали, мне не дали его в руки, разглядел злополучную фразу, дважды подчеркнутую красным карандашом со столь же яркими пометками на полях: «Sic!!» — кричали поля. «Это тоже по-русски?» — нагло спросил я, забирая документы.

Да, Бог спас меня тогда от университета, тем более от исторического факультета, и я благополучно, на пятерки сдал те же экзамены в педагогический институт на Пироговке, куда меня не приняли уже просто так — не объясняя причин, но отличные отметки дали возможность поступить в университет на заочный, войдя, как уже говорилось, через «черный ход», используя родственные связи и то, что на заочный в ту пору поступить было совсем несложно. К тому же, имея некоторый опыт, я на сей раз был более чем краток в своем жизнеописании.

Но все это явилось уже завершением некоего процесса, о котором следует упомянуть.

К тому времени пошел третий год моей жизни в Москве. Мы занимали с мамой и сестрой небольшую комнату в квартире у теток. Я уже писал об этой большой мрачной квартире у Кировских Ворот, в которой я жил после Архангельска (в этом доме в бывшем Водопьяном переулке жил когда-то Маяковский). В свое время эта квартира принадлежала маминому старшему брату, уехавшему в 1924 году из России — сначала в Румынию, а после войны в Израиль. Это единственный самый близкий ей человек (их только двое, тетки — сестры лишь по отцу), с которым она чуть не полвека не видалась и бог весть увидятся ли когда-то. У него, надо полагать, было состояние, да и квартира с мебелью, размерами внушающая уважение, о чем-то говорит; в Румынии у него было какое-то дело, хотя, как я теперь понимаю, грошовое. Дети его учились и осели в Париже; во время войны, когда мы пропадали в Москве, а Бухарест был уже освобожден, мама каким-то образом связалась с братом, он присылал посылки, и недолгое, впрочем, время мы только этим и жили. Наверно, я никогда не увижу дядю, но с удовольствием с ним бы встретился, поговорил, что-то постарался понять, человек он, судя по всему, добрый и любопытный.

Итак, мы жили в квартире у теток и страшно бедствовали. Маму никак не удавалось прописать, а значит, у нее не было продовольственных карточек, сестра поступила в Литературный институт — значит, не получала зарплату, мама вязала и продавала кофточки, но это были не деньги, к тому же мама была слаба и часто болела.

Помню, старые друзья или родственники устроили маму лифтером в большом доме в Кривоколенном переулке — возле нас. Это удалось оформить, мама получила карточку, несколько раз выходила на ночное дежурство, но однажды утром, возвращаясь домой, раскашлялась и увидела на снегу кровь.