Опыт биографии. Невиновные

Я возвращался в Москву из Евпатории, оставив судно неподалеку, в Ак-Мечете: пеламиды не было, дела тоже никакого, но экспедиция должна была функционировать еще месяц в Крыму, потом подалась на фрукты — на Кавказ. Но у меня уже не хватало сил этим наслаждаться, хотя уговаривали отдохнуть, подработать: Люся сообщила, что экзамены кончаются, оставался последний — и уедет к матери в Инту, значит, успей я в Москву, могу ее повидать, увидеть, а то еще целый месяц-два разлуки. Я позабыл думать о Черном море, Кавказе, бросился в Евпаторию на попутных машинах, а там, убедившись, что билета не достать, на крышу вагона, на фартука́, и только за Харьковом девчонки-проводницы затащили меня, с глазами, залепленными грязью, в вагон («сбросят ведь дурака!»), и я доехал в мягком, просидев сутки за столиком в коридоре.

И прямо с вокзала в наш дом, но в другой, не в свой подъезд, с пропахшим вяленой рыбой мешком, в котором хранились увядшие розы с крымского побережья.

Мы поженились с Люсей спустя два года, она кончала университет, а я, значит, сдавал за четвертый курс. Была свадьба: Люся в белом платье, родственники с той и с другой стороны, ее девчонки из университета, Стасик, как и положено, перебравший, а когда его утихомирили, заснувший на сундуке в коридоре, а потом наша смешная детская жизнь — все не всерьез.

Люся сдавала последние экзамены, мы вместе писали ее дипломную работу о Менандре, и старичок Радциг, поставивший ей четверку, был ошеломлен полемическим каскадом ее ответа, опровергавшим каждый пункт в его претензиях, прочитанный Люсей с темпераментом и страстью, с нажимом на местах, совсем старика «уничтожавших». Я ревниво следил за ее декламацией — все-таки это был первый мой полемический опыт, а старики единодушно поставили ей «отлично». Радциг что-то пропел по-гречески, и мы поехали на Инту отдать визит родителям.

Или это было до ее защиты, ранней весной, во всяком случае, сразу же за Котласом по обеим сторонам железной дороги открылась белая тундра, затянутая колючей проволокой. Это врезалось в память — производило жуткое впечатление. Поезд шел от Котласа до Инты что-то долго — двое или трое суток, и не было перерыва, проходов между лагерями, переходившими один в другой: Печора, Кожва, Ухта… А там, за Интой, еще двое суток до Воркуты, а там до Салехарда через Северный Урал сколько еще пилить, ехать, топать, ползти… Полнейшее безлюдье вдоль полотна, и если бы не черные вышки, вносившие некоторое оживление, свидетельствуя о том, что все это дело рук человека, то и колючая проволока могла бы показаться принадлежностью и своеобразием пейзажа.

У Люси тоже все было не просто. Мать разошлась с отцом до ее рождения: Коля Давыдов, лихой рубака — на фотографиях красавец командир, обвешанный бомбами, с огромным маузером, промчался через Каширу по своим отчаянным большевистским делам и задержался только затем, чтоб навести в городе революционный порядок и соблазнить шестнадцатилетнюю красотку. Была пышная «красная свадьба», все по чести, но он тут же умчался дальше, потом жил где-то в Средней Азии, там и умер от чахотки, счастливо избежав несомненно дожидавшейся его в тридцатые годы расплаты. А за оставленной молодой женой еще прежде ухаживал тихий, скромный человек постарше, он не оставил ее беременную, и эта его преданность ее подкупила, хотя они были очень разными людьми: он человек глубокий, спокойный, она взбалмошная и одновременно деловая. Она родила ему вторую дочь, а потом, когда его в начале тридцатых годов посадили, по всей вероятности в связи с процессами специалистов — был он инженером и, надо думать, отличным, — она поехала к нему, как только он вышел из лагеря в 1940 году и остался вольнонаемным — уехать не разрешали.

Он строил электростанции в Ухте, потом в Инте — был начальником строительства, это давало льготы при полном бесправии и понимании временности такого рода преуспеяния.

Все это в Люсе как-то укладывалось, уложилось безо всякой сумятицы и путаницы — естественное и трезвое понимание своего, хотя и ужасного мира. Цельность была в таком, никак не головном, а само собой сложившемся понимании того, на что я тратил силы и сердце. Да и хорошенькая она была очень, смешная и одновременно серьезная, легкая.

Конечно, начиналась ранняя весна, когда мы туда поехали: ночи совсем не было, день начинался сразу, стоило чуть-чуть потемнеть. Но мела метелица, и никогда не забыть вечерний спектакль в интинском театре, директором которого была моя первая теща (она перетаскивала «к себе» актеров изо всех ближайших лагерей и хвасталась своими знаменитостями).

В тот раз давали «Веселую вдову», меня повели после спектакля за кулисы, актеры — еще в гриме и ярких тряпках, усталые и возбужденные — делали вид, что им страшно интересно познакомиться с директорским зятем, расспрашивали про Москву, а я чувствовал, что им ни к чему, что им есть о чем между собой поговорить и о чем без меня подумать.