Опыт биографии. Невиновные

Мы задержались в директорском кабинете, а когда вышли, было совсем светло, но, как бывает белой ночью, — свет неверный и призрачный. На улице мело, и тут раскрылись двери, черные — «служебный вход», подошел конвой с собаками, вывалились что-то галдевшие актеры, сразу притихли, раздалась команда, звякнули винтовки и знакомый голос, слышанный только что на спектакле, неожиданно звонко и отчаянно запел: «Пойду к Максиму я…» Кто-то засмеялся, начальственный голос строго, перекрикивая, рявкнул, и уже только взвизги собак, позвякивание винтовок и нестройный топот. Они ушли.

Мы жили в Инте неделю, но столько я наслушался тогда лагерных историй — это был новый, огромный послевоенный лагерь, в котором смешение человеческих судеб создавало самые дикие ситуации: старые вечные зэки, посадки еще до тридцатых годов, тридцатые годы, военнопленные, женщины за связь с немцами и просто побывавшие в оккупации, девочки, отсиживающие срок за пятнадцатиминутное опоздание на службу, и изуверы-каннибалы. И все это вместе, вперемешку, безо всяких перспектив и при полнейшем неконтролируемом никем произволе лагерной администрации, игравшей на неизбежных при такой пестроте трагических конфликтах…

Я как-то даже не повзрослел, а постарел за эту неделю в Инте, и когда поезд тащился обратно до Котласа, совсем иными виделись мне вышки и колючая проволока, замыкавшая все обозримое пространство — еще снежную тундру. Да и дальше, вплоть до Москвы, непросто было прийти в себя и ото всего этого отмахнуться.

Я учился в университете, но студенчества как такового, со всеми его традиционными русскими атрибутами, у меня не было. Все-таки я был заочником, зависел только от самого себя, да и любовь к Люсе целиком меня занимала — не оставалось времени ни на что другое. Я сдавал экзамены, читал книжки, графоманил, но все это странным образом не имело никакого отношения к тому, что я уже знал и видел, шло от прочитанных книг, раньше всего от Леонида Андреева, Грина, Гофмана — вот где существовала для меня среда и мир искусства. Это и было литературой, а русский реализм, неотличимый от жизни, меня не занимал — я полагал, что и так все знаю о жизни, старался забыть про нее.

Такой же, вероятно, потешной, как и мои литературные опыты, была моя первая студенческая работа о Толстом и Гаршине. Я выбрал тему, потому что любил и знал Гаршина, а уже потом, для этой работы, прочитал Толстого, пришедшегося на гаршиновские годы, — и вышло толстовство: «Исповедь», соединение, перевод и изложение Евангелия, «В чем моя вера» — весь том религиозных сочинений.

Помнится, работа к тому же была написана ритмической прозой, с какими-то, как мне казалось, открытиями и прозрениями. Все-таки я был совсем один, ни с кем не разговаривал и читал книги только случайные.

Я напечатал работу на машинке и позвонил Гудзию, попросил посмотреть ее. К тому времени она мне надоела: был нужен зачет. Он прочитал быстро, назначил встречу, и тут я взволновался, когда попал в профессорскую квартиру на Грановского, где меня совершенно перепугала очкастая девица — студентка или аспирантка, строго спросившая: «Вы толстовец или древник?» (Гудзий вел семинары по Толстому и древнерусской литературе). «Я просто заочник», — ответил я, понимая, что у меня и права нет разговаривать с этими высшими существами. Потом появился Гудзий, обласкал меня, с полчаса расхваливал за стиль и свободу, за явные ему литературные способности, за что-то еще, я уже ничего не слышал, обалдев от неожиданности, позабыл дать ему зачетную книжку, а выйдя за дверь, уселся на ступеньки в подъезде и взахлеб сам себе прочитал свое сочинение.

Возвращаться к Гудзию я не решился, плюнул на зачет — мне и так было хорошо, тем более, я насдавал много экзаменов вперед. Но на следующий год этот зачет мне понадобился, и я отдал свою работу в семинар Абрама Александровича Белкина — в списке предложенных им тем была близкая или просто та же самая. И здесь меня крепко наказали.

У Белкина был настоящий семинар без профессорского барства — нормальные занятия в университетской аудитории. Прочитав мою работу, он сказал, что ставит ее обсуждение на следующем занятии. Я неимоверно возгордился, хотя уже не помню, что мне мнилось за таким бурным успехом.

Я прочитал свое сочинение, спотыкаясь и захлебываясь, проглатывая слова, при полном молчании аудитории («восторженном» — как был убежден). Белкин остановил меня только один раз, попросив еще раз прочитать цитируемое мной и так славно ложившееся в стиль работы стихотворение Надсона: «Все-таки поэт, хоть и Надсон», — сказал Белкин, но этот его зловещий юмор меня еще ни к чему не подготовил.