Опыт биографии. Невиновные

Быстро это произошло, какие-нибудь три десятилетия — и такое превращение: из вихрастых семинаристов, очкастых, горластых интеллигентов с тонкими шеями — в ражих чиновников, у которых на годы расписан каждый жест и слово, чья внешность — свидетельство благонадежности и возможности дальнейшей карьеры, взгляни — сразу увидишь, далеко ли пойдет. Правда, если быть и буквально справедливым, здесь не было превращения, эволюции, — это не семинаристы сменили тужурки на кители, а потом на цивильные пиджаки сначала с клешами, а потом натянули благопристойно узкие брючки, это не очкастые интеллигенты стриглись под ежик и нажрали шеи, — процесс был более простым: всего лишь замещение одних другими.

Утром чуть свет я кинулся на вокзал, в электричку, к Марку Щеглову. Так вышло, что по приезде мы не повидались: замотался, сразу на юг, потом узнал, что его нет в Москве, снимают дачку. Да и не мог сразу: путаница, обозначившаяся во мне в разговоре на балкончике, о котором упоминал, неспособность решить — что же я хочу на самом деле, усталость, инерция, требующая непременного исполнения сахалинской «традиции», траты денег… Но главное, конечно, — не знал, кто я теперь такой? Уеду ли обратно, там ли моя жизнь, а верность ей так громко декларировал в письмах к Марку… А может быть, перевернуть страницу, начать все сызнова, хватит, может? Москва — мой город, а то, что начинается в нем, имеет прямое отношение ко мне…

Так ничего я и не решил — не на то тратил время, а поездка к перепуганному литературному деляге запутала меня еще больше: уж не причастен ли я его страху?

Еще на Сахалине я хватал «Новый мир», статьи Померанцева и Щеглова, очерки Овечкина — не могли не произвести впечатления на провинциального газетчика, привыкшего с особым вниманием читать центральную прессу. А тут статьи, написанные Марком, — и сразу легко, свободно, будто не открыли окно, а выбили, да прямо с рамой — и потянуло! А еще Эренбург со своей «Оттепелью», «Литературная газета», давшая в майском номере целую страницу стихов о любви, — майский официальный номер, и вдруг — птицы, листья, чувства, поцелуи! И верно — оттепель. Я посылал телеграммы Марку, поздравлял его с каждой статьей, в «Литературную газету» — гневные письма, когда стали грызть Померанцева. Поэтому так удивил меня разговор с приятелем на балкончике, такой странной показалась откровенность перепуганного писателя.

Я долго плутал в скучных улочках дачного поселка, презирая его, — у нас на Дальнем Востоке не было нужды городить эти хлипкие лабиринты, отделять одну чахлую грядку от другой. Марк лежал на раскладушке, жевал приготовленное для него Неонилой Васильевной: все как всегда в их убогом хозяйстве — все в упор, абы не помереть, только-только. Марк был чуть рассеян, чуть утомлен, чуть небрежен.

Он изменился, а я был так нервно-напряжен, что сразу в нем это отметил. Все-таки у него за плечами целая кампания, его первые три-четыре статьи так прочитались, уже не только слава, но и опала, ясная позиция, а не один лишь профессиональный навык, который давался мне с таким трудом. Впрочем, была ли это позиция — может быть, лишь попытка чистого отношения к тому, что уже давно стало материалом конъюнктурной спекуляции и демагогии? На самом-то деле чистое отношение к этому «предмету» объективно не могло не быть тоже фальшью, отношением наружным, выдуманным, — «предмет» требовал только лжи. Но это следовало еще понять, дойти до этого, разбив предварительно лоб, пока что наивная принципиальность, бывшая демагогией по сути, становилась смелым голосом правды, расшевелившим заледеневшее море сталинизма.

«Новый мир» Твардовского никогда не выходил за рамки возможностей, предложенных XX съездом, был воплощением такой наивной демагогии — отсюда и его правда, и так раздражавшая нас спустя десять лет от начала ловкость компромисса, огромная популярность и топтание на месте. Журнал исчерпал себя в первые десять лет, а дальше накапливал нечто количественное, забуксовав, объективно стал вреден, уже морочил молодым людям голову мифом о возможности подцензурного сопротивления в рамках узаконенного либерализма. То, о чем мы столько потом спорили, долго отказываясь понимать, что искусство непременно умирает, остановившись хоть в чем-то, начав топтаться на месте, а прогресс за казенные деньги стоит не больше выделенного на него фонда заработной платы. Но конфликт между «Новым миром» и самиздатом обозначился много позже, это разговор особый, в финале книги.