Опыт конкретной философии

Что касается формалистической опасности, очевидно, что совре­менные защитники личности претендуют, по крайней мере в какой-то степени, восстановить те определения, от которых кантианство полностью отказалось. Но мы вправе спросить себя, не приходят ли они этим самым к бессвязному синкретизму.

В том, что касается творчества, мои заключения не будут сильно отличаться от уже изложенного. Здесь я присоединяюсь к тому, что высказывал в другом месте относительно противоположности тай­ны и проблемы. Не существует творчества вне определенной тайны, окутывающей творца и источаемой им. И то, что мы зовем творче­ством, есть по сути посредничество, в лоне которого, как это увиде­ли романтики3, пассивность и активность объединяются и сливают­ся воедино. Но не состоит ли величие личности, с этой точки зрения, в некоторой онтологической ущербности? Этим объясняется то, что творец так часто предстает перед нами как такое сущее, которое од­новременно и больше и меньше, чем личность.

1935

1 чеканка, тиснение (нем.).

2 Может, следовало бы сказать «предварительного» (примечание 1967 г.). Зи особенно Шеллинг (примечание 1967 г.).

ОТ МНЕНИЯ К ВЕРЕ

Те, кто знакомы с некоторыми из моих произведений, знают, что для меня философская работа, как я ее понимаю, заключается преж­де всего в погружении в определенные духовные ситуации, которые сначала необходимо обозначить как можно точнее, с тем чтобы затем рефлексия могла их по-новому раскрыть для нашего внутреннего взгляда. Действуя подобным образом, я хотел бы приступить к про­блеме, которую ставит сосуществование верующих и неверующих в нашем обществе.

Нетрудно понять, почему эта проблема встала передо мной и не­сомненно будет меня волновать в будущем. Я поздно пришел к като­лической вере. Своими наиболее близкими привязанностями я свя­зан с обществом неверующих; и я лучше, чем многие другие, могу понять их трудности. Отсюда возникает для меня ситуация, не ис­пользованная для размышления, ситуация, которая если и служит ис­точником многих трудностей, однако, по крайней мере, стимулирует мысль.

Я начну с одной ремарки, которой я обязан моему другу, препо­добному отцу Фессару, великолепным образом развернувшему ее в своем недавно изданном произведении1. Мы ничего не сможем по­нять в отношении между верующими и неверующими и даже можем дойти до опасной степени фарисейства в его трактовке, если мы преж­де всего не постараемся изучить кажущийся совершенно таинствен­ным симбиоз веры и неверия в глубине одной и той же души. Если и есть у верующего какой-либо долг, то это прежде всего отдать себе отчет во всем, что в нем есть от неверующего.

Это наблюдение предстало во всей своей тревожащей ясности мо­ему сознанию в тот момент, когда давление внешних событий стано­вилось почти невыносимым. Я чувствовал приближение катастрофы, где должно было погибнуть все, что мы любили. Я говорил себе: нет причин для того, чтобы не произошло то, что, по нашему мнению, яв­ляется самым худшим. И тогда я начинал себя спрашивать: что стало с моей верой? Я ее больше не чувствовал; она мне казалась безжизнен­ной и выродившейся в определенное мнение, которое я считал при­надлежностью моего мыслительного багажа — и не более. Я спорил с самим собой: не могу же я, однако, позволять себя ослеплять, говорил я себе, существует легковесный оптимизм, к которому я не могу себя

1 «Le dialogue catholique-commuste est-il possible?» Ed. Grasset.

96

принуждать, неисповедимы пути Господни, ничто не может дать мне гарантии, что то, что я люблю, не будет разрушено. В эту эпоху я часто общался с одним католиком, одним из моих друзей. Он был человек чрезвычайно ясного ума, от которого не могла ускользнуть ни одна опасность нашего времени. Его спокойствие начало меня раздражать; я дошел до того, что стал принимать его хладнокровие за безразличие, но потом вдруг подумал: вот где истинная вера, ибо человек этот дос­тиг покоя. Покой и вера неразделимы. К этой взаимосвязи я еще вер­нусь, так как она кажется мне главным. И я в то же время отдал себе отчет в том, что если я мог распознать в этом человеке веру, то только в той мере, в какой она живет во мне самом. Эта мысль мне принесла большое облегчение. Но воспоминание об этом внутреннем кризисе сохранилось, и особенно запомнилось осознание непроходимой про­пасти, разделяющей мнение и веру.