Опыт моей жизни. Книга 2. Любовь в Нью-Йорке

Вылезла. Даже присела на какой-то шикарной лавочке у подножия какого-то шикарного здания. Отсюда движение людей видится мне как муравейник. В этом муравейнике кого только нет! Индусы, завернутые в свои яркие, покрытые блестками ткани, с точками на смуглых лбах. Китайцы в пиджачках, с портфельчиками в руках. Арабы в своей национальной одежде. Вот женщина идет в чадре, вся закрытая с ног до головы. Только глаза одни сверкают. Вот пейсатый еврей, весь в черном, с цилиндром на голове в такую жару. Рядом идет полураздетая красотка, обнажив до неприличного свои длинные ноги. Вот-вот – и видны будут ее трусики. Здесь же испанцы. Здесь же негры. Кого только здесь нет! И ни одного (!) родного лица…

Я сижу в сторонке, глядя на бурлящий, в черных клубах копоти, пестро-черно-серый, как исчадье ада, город и чувствую, что ни умом, ни талантом, ни страстным желанием, никакой реальной или нереальной силой мне его, этот город (эту колоссальную лавину) не одолеть!

Куда же мне теперь идти? Только не домой. Только не домой. Как же это я так все прохлопала! Все испортила.

Быть любовницей босса, в конце концов, это ведь тоже дело.

Если официанткой или кем-то еще не получается… Возможно, любовницей у меня получится лучше всего. Любовница – дело, требующее творческого подхода, ума, таланта. Таис Афинская была гетерой. С каким уважением тем не менее о ней говорят!

Если за это платят так высоко,[27] значит, это тоже что-то важное. Раз мне сделали такое предложение, значит, я хоть на это, хоть на что-то гожусь.

Быть хорошей любовницей – это тоже дело.

Однако ты с треском провалила и эту возможность. Завышенная самооценка. Наверно, папа прав.

А что, надо было продаваться за пятьсот долларов?

Завышенная самооценка… Любопытно, что ты вообще об этом думаешь, пытаешься определить цену… Это очень любопытно. Давно ты такой стала? Разве ты не ждешь свою единственную Любовь? А что делать? Я уже готова на все, только чтобы чувствовать себя хоть как-то нужной, хоть для чего-то пригодной.

Где Любовь?

А так, хоть что-то будет…

Любовница может здорово влиять на физическое и моральное состояние мужчины. От нее сильно зависит его настроение, его вдохновленность. Он – управляет рестораном, я управляю его энергией, значит, косвенно, это я управляю рестораном. Это круто. Была возможность – и нет ее! Десять тысяч долларов! Теперь иди на все четыре стороны.

* * *

Я вошла в сабвей. Острый, жгучий запах мочи. На сером полу подземелья темнеют круглые и продолговатые, большие и маленькие, липкие, как на немытых блюдцах, следы засохшей мочи, еще чего-то непонятного. Какие-то брызги. Какие-то пятна. Сумасшедшая в оборванных лохмотьях копается в мусоре. Она смеется, завидев меня, словно признает меня, что-то говорит мне. Я иду дальше.

Кучи гнилых продуктов разлагаются в воде, внизу, там, где шпалы. Размокшие, разбухшие бумаги, окурки. Запах гнили. С потолка, издавая гулкий звук, потихоньку что-то капает.

Подошел трейн.[28]

Лица темно-коричневые, бронзовые, желтые, бледные. У всех, как на подбор, усталое выражение лица. Еще на всех лицах: невозмутимость роботов. Целый вагон зомби, и я, среди них, замученная до крайности.

Зато стоит поднять глаза вверх, и мир гораздо более яркий сразу радует сердце. Наверху, над сиденьями – галерея ярких, жизнерадостных рекламных плакатов. Шоколадное масло. Уф, как вкусно! – говорит холеный мальчик с плаката. Ореховый пирог. М-м-м-м… мычит животная блондинка. Школа секретарей-машинисток приглашает молодых девушек в дневную и вечерние смены. А также курсы: программирование, «ворд просессинг», «макинтош», «фотошоп». Приглашаем!

* * *

Утром я, проснувшись, лежала полузасыпая, и ждала звонка. На минуту мне показалось, что я засыпаю, но как раз в эту минуту раздался звонок. Я подняла трубку, но это был не тот звонок, которого я ждала, не был это и совсем неожиданный звонок. В открывшемся из трубки пространстве гул моря… ощущение простора… шум прибоя?.. Волны, ударяющиеся о берег?

Прямо напротив моей больной кровати исчезли стены, окна, двери… остались только шум моря и ощущение простора. Голос дедушки… (Опять он звонит! Опять он мучается!)

– Что дедуля? – говорю я с участием. – Что, милый? Не помню самого диалога, помню ощущение, что ему очень плохо, а я ничем не могу помочь. Помню разрывающую душу боль от созерцания его мучений. Одновременно с участием к нему я испытываю страх… Дедушке настолько плохо, что он, как будто и вовсе забыл, что опасен мне. Он ищет моей помощи, моего участия. Мне хочется дать их ему… Но он-то мертв!

– Я уже и… что-то там сделал и еще что-то сделал… – жалуется он. – Когда же ты приедешь? Я так соскучился по тебе, кутенок!

В его речи я чувствую такой подтекст: все бросили меня, все забыли, хоть ты приди. Ты-то ведь не предашь меня, моя любимая внучка?

Он не говорит мне так прямо, но обмануть его надежду для меня непосильно тяжело. Я надеюсь на то, что он сам опомнится, сам все поймет (ведь он знает, что умер), но ему, как видно, так плохо, что он все позабыл.