Опыт моей жизни. Книга 2. Любовь в Нью-Йорке

– Да, я подумала, – сказала я, закатив глаза, изнывая от медленности происходящего. Это было невыносимо уже.

– Ну хорошо. Как хочешь. Помоги мне вынести все это, – сказал он. – Нет, подожди, – остановил он меня.

Я остановилась и увидела свои руки вокруг его неоконченной скульптуры.

– Ты возьми пакеты, а это – я сам.

Внешне все было по-прежнему. Я машинально кивнула. Если пропасть до сих пор была под сомнением, то теперь она открылась с такой неминуемой ясностью, что все существо мое ослепло от пронзительного света этой ясности. Теперь исчезла последняя, самая маленькая частица надежды. Ужасная истина была обнажена, как нерв больного зуба.

Не любит! -ит! -ит! -ит! -ит! -ит! -ит! -ит!

Несмотря на всю ясность того, что я видела, что-то во мне не верило этой ясности. Мне все казалось, что даже то, что я видела так ясно, – в этом моем состоянии – не может быть правдой, что это просто не может быть так, как я это вижу теперь…

Он между тем старательно, стараясь не задевать детали, упаковывал свои скульптуры в бумагу. Обернув и перевязав одну, он принялся за вторую. Трезво, спокойно, бережно, он заворачивал свои скульптуры, как будто ему и дела не было до того, что происходило, как будто единственное, что волновало его, – это сохранность скульптур.

Мы спустились вниз. Я приволокла пакеты с его рубашками и книгами и, бросив их в багажник, направилась к подъезду. Как злые собаки, вырвавшие друг у друга по клоку волос, мы расставались, не прощаясь, не глядя друг на друга.

У дверей подъезда я не выдержала, оглянулась, с болью созерцая тепло его следов на асфальте.

Дверца машины была еще открыта, и луч солнца играл на ее стекле. В глубине, на сиденье, виднелась бережно уложенная работа. Он стоял, склонившись над открытым багажником, всецело поглощенный укладыванием второй скульптуры. Он не смотрел сюда. Как обычно. Он никогда не смотрел в мою сторону.

Я летела к холодильнику, как подавившийся костью бежит за водой. Еще минута, и наступит конец! Но вот добежала. Дрожащими руками схватила бутылку. Булькая, полилась в стакан прозрачная ненавистная жидкость. Отмерив себе вдвое больше обычного, я выпила все залпом, и в следующую минуту поняла, что пропала безвозвратно, что водка мне уже не поможет.

Необходимы были более серьезные меры спасенья. А нужно ли оно вообще – спасенье? Снова во мне были две меня: одна – безумная, властная, доминирующая, любой ценой жаждущая избавления от боли; другая – в отдаленье, вытолкнутая первой, но трезвая, осознающая, что первая сейчас в припадке может совершить непоправимое, роковое, понимающая, что другой жизни не будет, лихорадочно ищущая меры, как утихомирить и обуздать безумную.

Столкновение этих двух отбросило мое тело к телефону. Меня колотило так, что приходилось несколько раз набирать уже хорошо известный мне телефон «скорой помощи». По многократному опыту предыдущих ссор я уже хорошо понимала – лучше сразу, подобру-поздорову, отдаться в надежные руки медперсонала, чем все равно рано или поздно позвонить ему или, потеряв контроль над собой, натворить что-нибудь ужасное.

Я что-то говорила. Голос что-то отвечал, что-то спрашивал. Я что-то отвечала. В продолжение всего этого времени я с неумолимой скоростью летела в пропасть.

Повесив трубку и поняв, что рядом со мной все еще никого нет, я вдруг вспомнила о маме. Это был единственный человек, способный прилететь быстрее «скорой помощи». Но позвать ее сейчас было все равно, что убить ее. Однако не позвать ее сейчас было гораздо опасней.

Телефон не отвечал.

Значит, так суждено. Случайностей не бывает. Я повесила трубку, но тут же снова сняла ее и стала набирать еще какие-то телефоны. Мне страшно было повесить трубку, как будто после этого ждала меня страшная, неумолимая бездна, над которой на лету повисла я, зацепившись за волосок телефона.

Какие-то голоса, записанные на пленку, говорили мне, что их сейчас нет дома, но если я оставлю свое имя и номер телефона, они обязательно перезвонят. Какие-то голоса просто отвечали: «Алле!» – и я понимала, что все это уже бесполезно. Бросив трубку, я встала и, чувствуя, как все предметы в комнате дребезжат и шатаются, как во время землетрясения (не то эффект водки, не то состояние души), как все кружится, страшно, адски, увлекая меня во что-то холодное и ужасное, откуда назад уже возврата нет, я, все еще двигаясь по какому-то необъяснимому инстинкту, выскочила в коридор. Лифт стоял здесь же, на шестом этаже. Я спустилась вниз и выбежала на улицу.