Опыт познания природы jukebox

Вернувшись из Сарагосы в Сорию, с восточного направления, ночью, и не увидев из поезда, шедшего в стороне от главных дорог, почти ничего, он почувствовал, что для осуществления его замысла ему нужен только подходящий номер; он хотел наконец начать писать прямо завтра. Наверху, на одном из двух холмов, или внизу в центре города? Наверху, и к тому же за городом, не будет ли он опять чувствовать себя от всего оторванным, а между домами и улицами, словно зажатым ими в тиски? Номер с видом во внутренний дворик, пожалуй, настроит его на меланхолический лад, а с окнами на площадь станет сильно отвлекать от дела, в окна на север не заглядывает солнце, и за письменным столом будет темновато, в окне на юг солнце в таком избытке, что бумага начнет его слепить, на голой макушке холма ветер насквозь пронизывает стены, на лесистой — целыми днями толпятся гуляющие со своими беспрестанно лающими собаками, в пансионатах — он обследовал их все до одного — соседей селят слишком близко друг к другу, в дорогих отелях, он их тоже обошел, он может оказаться сейчас, в зимний сезон, в полном одиночестве, что нарушит его комфортное состояние, необходимое для творчества. На ночь он все же остановился в гостинице на голом холме. Дорога наверх заканчивалась перед каменным строением площадкой из раскисшей глины; пешая дорога в город — он немедленно проверил ее — вела через болото и пустырь, поросший чертополохом, затем мимо фасада церкви Санто-Доминго, которая, стоило только на нее взглянуть, тут же заиграла, выдавая свое присутствие, и сразу за ней выходила на крошечные площади, где огромные платаны-великаны раскачивали из стороны в сторону остатками шелестящих листьев, удивительным образом уцелевших почти полностью на концах самых верхних веток и смотревшихся сейчас словно звезды на черном ночном небе. Номер здесь, наверху, нравился ему: не тесная и не широкая комната — среди стен, где было слишком много места, он, как правило, никогда не находил места для себя. И город — не слишком близко и не слишком далеко, и не так чтобы очень уж внизу, вид на него открывался из окна, не то чтобы очень большого, состоящего из одного огромного стекла, но, слава богу, и не из сплошных клеточек с переплетами; продолжая изучать комнату, он сразу поставил к окну стол, отодвинув его от зеркала, — пусть крохотный, но места для листа бумаги, карандашей и ластика хватит. Внутренне он чувствовал себя здесь комфортно; на ближайшее время эти стены станут для него надежным местом. Но когда наступило следующее утро и он, весь охваченный серьезным намерением начать писать, стал пробовать, как ему поудобнее устроиться, и определять, в какой час лучше всего сесть за работу, чтобы температура воздуха в комнате тоже его устраивала, оказалось, что в помещении довольно много лишних шумов (а уж ему ли было не знать, что шумы проникают обыкновенно как раз в самые «тихие» уголки, так называемые «приюты тишины», и не ровным однотонным гулом, а врываясь внезапно, когда вдруг неожиданно заиграет радио, раздастся смех, громкий звук отодвигаемого стула, оглушительный скрип половиц, пронзительное жужжание или свист, к тому же все это откуда-то очень близко, изнутри дома, из коридоров, соседних комнат, с потолка, моментально разрушая внутреннюю сосредоточенность и концентрацию сил, — ну вот и все, образы уже покинули пишущего, а без них не приходят на ум и нужные слова; шумы эти куда опаснее для творческого человека и мешают ему гораздо больше, чем непрерывный гул снизу с шоссе или улицы). Странно одно: что следующий номер показался ему не только слишком холодным для его многочасового сидения, его, так сказать, сверхурочной работы за письменным столом (будто он не знал, что круглыми сутками топят только в дорогих отелях и что когда ему хорошо пишется, он непроизвольно дышит так интенсивно, что никогда не мерзнет?), но еще и слишком тихим, вызывая в нем ощущение могильного склепа, ему показалось, что он будет здесь заперт, как в местах заключения, а свобода — там, за стенами, на природе, и как же впустить ее сейчас, в декабре, сюда в окно, а вместе с ней и живительную тишину? Третий номер был двуспальным, слишком много всего и на одну кровать больше, чем требовалось ему. В четвертом была всего лишь одна переборка — как-то слишком мало для него… Так он выучил испанское слово «слишком» — demasiado, уж слишком длинное слово по сравнению с коротеньким немецким «zu». Не был ли он одним из «характеров», или типов Теофраста, тем самым, кто «недоволен всем на свете», кто «не умеет довольствоваться тем, что есть», кто, обласканный любовницей, задается вопросом, а от всего ли сердца она его любит, кто сердится на Зевса не за то, что он ниспослал дождь, а за то, что сделал это слишком поздно, а найдя на дороге кошелек с деньгами, обязательно скажет: «Да, но вот клада-то я так и не нашел»? А еще на ум вдруг пришел детский стишок-считалка про того, кому везде все не так, и он тут же, немного видоизменив его, примерил на себя: «Жил-был на свете человек, и было все ему не так весь век. / Дома стало вдруг холодно слишком, пошел он тогда в лес по дровишки. / В лесу ему было мокро в ту пору, полез он тогда скорее в гору. / Гора ему вышла клином, двинул тогда в Берлин он. / Берлин ему был слишком велик, замок купил он к нему впритык. / Замок казался ему дырой, тогда он опять пошел домой. / Дома стало…» Не было ли это немым признанием того, что ему везде все не так? Нет, почему же, кое-где ему всегда все было так, — ну например? — например, в тех местах, где ему хорошо писалось, или там, где вот только что стоял jukebox (но не в частных домах!). Одним словом, он, что ли, только там чувствовал себя в своей тарелке, где с самого начала знал, что надолго здесь не задержится?