Опыты сознания

То, что при этой уловке представляется самому мнению, есть истинная, прямо его уничтожающая мысль, что бытие как таковое вообще не есть истина духа. Подобно тому как уже задаток есть некое первоначальное бытие, которое не участвует в деятельности духа, такое же бытие есть со своей стороны и кость. Сущее без духовной деятельности есть некоторая вещь для сознания и столь мало составляет его сущность, что оно, вернее сказать, есть то, что противоположно ей, и сознание для себя действительно лишь благодаря легации и уничтожению такого бытия. – С этой точки зрения выдавать кость за действительное наличное бытие сознания значит полностью отречься от разума; а она выдается за него, когда рассматривается как «внешнее» духа: ибо внешнее как раз и есть сущая действительность. Делу не поможет, если скажут, что по этому внешнему только судят о внутреннем, которое есть нечто иное, – что внешнее есть не само внутреннее, а только его выражение. Ибо во взаимном отношении того и другого именно к внутренней стороне относится определение мыслящей себя и мысленной действительности, а к внешней стороне – определение сущей действительности. – Следовательно, сказать человеку: ты (твое внутреннее) таков, потому что такова твоя кость, равносильно тому, что я считаю кость твоей действительностью. Упомянутый по поводу физиогномики ответ пощечиной на подобного рода суждение отнимает прежде всего у мягких частей подобающее им уважение и положение и доказывает лишь то, что они – не истинное «в себе», не действительность духа; – здесь этот ответ, собственно говоря, должен был бы дойти до того, чтобы проломить череп тому, кто так рассуждает, дабы доказать столь же осязательно, как осязательна его мудрость, что кость для человека не есть никакое «в себе», тем более не есть его истинная действительность.

Грубый инстинкт обладающего самосознанием разума без рассмотрения отвергнет френологию, – этот другой наблюдающий инстинкт его, который, поднявшись до предчувствия познавания, постиг без участия духа то, что внешнее есть выражение внутреннего. Но чем слабее мысль, тем менее иной раз заметно, в чем определенно заключается ее слабость, и тем труднее анализировать ее. Ибо мысль считают тем более слабой, чем более чиста и пуста абстракция, которую она считает сущностью. Члены же противоположности, о которой здесь идет речь, – это сознающая себя индивидуальность и абстракция внешности, превратившейся целиком в вещь, – внутреннее бытие духа, постигаемое как устойчивое, лишенное духа бытие и противополагаемое именно такому бытию. – Но тем самым, по-видимому, и наблюдающий разум на деле достиг своей вершины, где он вынужден покинуть себя самого и перевернуться; ибо лишь совершенно дурное содержит в себе непосредственную необходимость превратиться в противоположное. – Подобно тому, как о еврейском народе можно сказать, что именно потому, что он стоит непосредственно перед вратами спасения, он есть и был самый отверженный: – он не есть для себя (sich) то, чем он должен был быть в себе и для себя, не есть эта самодовлеющая существенность, а перемещает ее по ту сторону себя; благодаря этому отрешению он делает для себя возможным более высокое наличное бытие, если бы мог снова вернуть в себя свой предмет, – более высокое, чем если бы он оставался внутри непосредственности бытия, потому что дух тем более велик, чем больше та противоположность, из которой он возвращается в себя; но эту противоположность дух создает себе, снимая свое непосредственное единство и отрешаясь от своего для-себя-бытия. Однако если такое сознание не рефлектируется, то средний термин, в котором оно находится, есть злосчастная пустота, так как то, что должно было бы заполнить ее, сделалось устойчивым крайним термином. Таким образом эта последняя ступень наблюдающего разума есть наихудшая его ступень, а потому его превращение в противоположность необходимо.

Заключение. – Тождество вещи и разума