Оранжевая комната

Тамара – как аварийная машина спецслужб: громоздкая и шумная. Молчать она не умела – говорила громко и непрерывно, как включенное на всю катушку радио. А голос – как у охрипшего оперного певца: с переливами и подъемами. Поводов для разговора она не искала. Встала с кровати – сообщила, почистила зубы – поделилась, сходила на уколы – рассказала. На каждое действие – поток слов, и вместо «доброго утра» – шумное словоизвержение.

– Так, уже 6.15, пора вставать. Сейчас возьму зубную щетку, так… а где же моя щетка, а, забыла, я же ее обратно в футляр положила. Вот она, теперь – полотенце, мыло, тапочки надо надеть, халат, лучше другой принесу из дома, этот уже маловат, но, ничего, Вовке скажу, принесет сам, зачем я из-за халата домой поеду. Сегодня у меня много процедур. Ладно, пойду мыться. Потом проверю по списку, чтобы ничего не пропустить, а то прошлый раз ЭКГ не сделала, назначают все в одно время, поневоле забудешь. Ой, какое солнце сегодня яркое, наверное, тепло будет, надо окно открыть, а то с сердцем плохо будет. А вы все спите, спать сюда пришли, что – ли? Вставать надо, а я пошла, когда вернусь, постель заправлю.

Дверь за Тамарой закрывалась громко – хлопком.

После этой процедуры оповещения заснуть было невозможно. И мы все, как по команде спускали ноги с кровати в поисках тапочек. Пятиминутная тишина без Тамары – настоящее блаженство – как пауза в семейном скандале. Только одной было комфортно рядом с Тамарой – Елизавете.

3

Они были одного возраста – за 60, но выглядели по-разному, как Дон Кихот и Санчо Пансо – только наоборот: массивное тело Тамары против сухопарой Елизаветы. Это «против» чувствовалось во всем.

– Лизка, ты опять… – Иначе Тамара ее не называла: небрежно и снисходительно, как нерасторопного слугу.

– Совсем, старая, рехнулась, ну-ка, давай мне хлеб!

– Лизка, принеси мне воды и не толкай мою кровать!

– Ты чо, дура? Молчи, лучше!

Елизавета на «Лизку» откликалась безо всякого чувства обиды: скоро и послушно. Тамаре ни в чем не перечила, слушалась, как подданная царствующую особу и с готовностью выполняла все поручения. Только иногда робко шептала:

– Ну, что тебе все не так?

Готовность подчиняться она выражала всеми средствами: тихим голосом, опущенными вниз глазами и закрытой – подбородок на грудь, руки – на коленях – позой. Когда Тамара была не в духе, Елизавета садилась на кровать, опиралась руками о ее края и болтала ногами – как провинившаяся школьница в ожидании наказания.

Внешне она действительно напоминала школьницу. Ростом маленькая, на голове – хвост из обесцвеченных волос, собранный заколкой со стразами. Такая прическа, в сочетании с высохшей, как печеный картофель, кожей, не скрывала ее возраст, а подчеркивала. Но Елизавета об этом, похоже, не думала: без смущения и скидки на обстоятельства без меры пользовалась косметикой – красила черным брови, густо пудрилась и покрывала толстым слоем красной помады губы. В украшениях она себе тоже не отказывала: золотые кольца – через палец, две цепочки на шее, цепляющиеся за неровности гусиной кожи, и три браслета на запястьях. От этого изобилия благородного метала она выглядела нелепо – как стареющая королева, примеряющая драгоценности своих фрейлин.

Молчание и покорность Елизаветы – как занавес, скрывающий в глубине сцены главное действие. В ней так остро чувствовалась злость – по всегда суженным зрачкам и сомкнутым губам, что рядом с ней всегда появлялось предчувствие беды. Ощущение – вот-вот грянет гром. И не случайно: Елизавета была полна агрессией. Она просыпалась в ней внезапно, была нелепой и беспричинной, возникала по пустякам, но выплескивалась быстро, как остатки горячего чая.

Как и на этот раз. За обедом, во время разговора о близких, женщина с грустными глазами говорит:

– Мне все равно, родная она мне внучка или нет. Я ее воспитала с двух лет и очень люблю. Елизавета вдруг резко отпрянула, соскочила со стула и взмахнула руками, как испуганная курица – крыльями.

– Что ты несешь? У меня тоже такая есть, у невестки от первого брака: ни мне, ни сыну не родная. Да какая она мне внучка! Хренучка! Не успеешь обернуться, как квартиру оттяпает. Того и гляди, на улице останусь.

Елизавета дернула стул с железными ножками за спинку и заелозила его по полу. На звук скрежета лицо женщины сморщилось, а в глазах появилась тревога.

– А ты чо, из своей квартиры кладбище хочешь сделать? – Осекала ее Тамара.

– Кладбище – не кладбище, а все мое. И никому не отдам!

Елизавета вернулась на место, съежилась, навалилась грудью на стол, будто обороняясь, и опустила голову. Подрагивающие пальцы и суженные глаза выдавали: гнев не угас и рвался наружу. Не хватало только какого-нибудь повода. Подала его, как главное блюдо к столу, я: нахмурилась, разглядывая мутную жидкость в стакане – кисель, как следовало из меню.

– Что, компот не нравится? Пей, давай, не выделывайся! – Расправила плечи Елизавета.

– Компот? – Переспросила я.