Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Наблюдение необходимо продолжать. Проверять и запоминать ориентиры, нужные при движении в обратном направлении. Сразу за домом — ряд высоких тополей. Густая сетка их ветвей будет последним предупреждением. Затем длинная вереница домов с невыразительными фасадами. Впрочем, вот старинный барский особняк с ампирным фронтоном. Дальше — переделанный из церкви кинотеатр с придавившим его сверху куполом. Без главы и креста этот купол сильно похож на старательно заглаженный каравай. Поворот направо. Это уже выезд на площадь. Автомобиль огибает ее по дуге. Еще поворот. Остановка и короткие сигналы. В отверстия видны голые ветки высоких старых деревьев. Эти деревья стоят перед фронтоном массивного здания штаба. Значит, автомобиль остановился перед воротами его двора. Через минуту они открылись.

Ждать в машине пришлось недолго. Арестованных вывели к спуску в неглубокий подвал, к которому их автомобиль подъехал почти вплотную. Это был вход в коридор цокольного этажа, точнее, в одну из его половин, выгороженную глухой кирпичной перегородкой. В коридоре было несколько дверей с номерами, но без наружных засовов, кормушек и волчков. У входной двери за столиком с телефоном сидел вооруженный дежурный, а в окна коридора были вделаны решетки. Это было отделение для арестованных, привезенных на суд Военного трибунала.

Одну из дверей открыл перед новоприбывшими и снова запер ее на два поворота внутреннего замка начальник их конвоя, подтянутый, молодцеватый парень с треугольничками помощника командира отделения.

В пустой, довольно просторной комнате стояли две простые скамейки. Окно подвального типа было с решеткой, а его стекла густо замазаны снаружи белой краской.

Только теперь Алексей Дмитриевич, занятый прежде наблюдением за своим маршрутом, смог разглядеть как следует двух других арестованных, привезенных с ним вместе. Оба они были военными. Один — молодой, в изжеванной, с содранными эмблемами форме летчика, другой — пожилой, с сильной проседью в коротко остриженных волосах. Оба без ремней, с отодранными знаками различия, но в петлицах остались отчетливые следы этих знаков в виде невыгоревших участков материи. У старшего это были удлиненные прямоугольники, у молодого — квадраты. Алексей Дмитриевич плохо разбирался в воинских званиях и знал только, что за кубиками следуют шпалы, а за шпалами ромбы.

Пожилой казался очень измученным и усталым. Он сразу же сел на скамью и опустил голову на руки. Летчик с открытым, простоватым лицом поглядывал на своих хмурых товарищей с явным желанием заговорить. Наконец он спросил у военного:

— Наверное, по группе Якира проходите, товарищ полковник?

Тот не сразу очнулся от своих мыслей.

— По ней, по самой… а ты, летун, за что это сюда?

— За восхваление врага народа, товарищ полковник. Командира нашего подразделения забрали, а я его по пьяному делу добрым словом помянул. Ну и донес один…

— Так… — полковник понимающе кивнул, — а как фамилия этого твоего командира бывшего?..

Летчик назвал.

— Знаю… Он еще в гражданскую на летучих гробах за линию фронта в разведку летал. Мужик был настоящий…

Снова наступило молчание.

В коридоре послышался топот нескольких пар ног. Люди шли с дальнего конца коридора.

— Должно быть, с суда ведут, — сказал летчик. — Значит, однодельцы.

Осужденных провели к выходу, и через минуту заурчал мотор. Видимо, воронок, в котором их привезли сюда, поджидал, пока закончится суд над довольно большой группой арестантов, чтобы загрузить ими обратный рейс.

Это хорошо. Если здесь нет еще какой-нибудь очень уж большой группы ожидающих суда по общему делу, то до конца рабочего дня Трибунала осужденных не наберется больше, чем на один рейс. И этот рейс придется как раз на то время, когда все возвращаются домой с работы и окна квартир освещены.

Об этом думал сейчас Трубников. И еще о том, что будет после его заявления на суде о вынужденной ложности его прежних показаний. Состоится ли суд, или дело отправят на переследствие?

В последнем случае неизбежны будут новые пытки карцером, конвейером, избиения. Но всё это теперь казалось ему легче сознания, что он допустил непростительное роковое недомыслие и ничего не сделал для исправления этой ошибки.

В двери защелкал ключ. Все трое повернулись к ней в напряженном ожидании.

— Фролов! — прочел по бумажке начальник конвоя.

— Сергей Каллистратович! — Пожилой военный поднялся и пошел к двери.

— Ни пуха ни пера вам, товарищ полковник, — сказал летчик вставая.

— И тебе удачи, лейтенант. — Полковник вышел, поправляя нервным движением фуражку на голове.

Отец Кости Фролова! Удивление Трубникова сразу сменилось сожалением, что, не зная этого раньше, он не мог сообщить арестованному полковнику все, что знал о его жене и сыне. Фролов, наверное, ничего о них не знает и мучается сомнениями и неведением. Потом пришла мысль: а лучше ли всех этих сомнений злая правда? Нет, конечно. Она, вероятно, страшнее всего самого худшего, что мог предполагать о судьбе своей семьи этот человек.

Лейтенант внимательно прислушался к командам и шагам в коридоре. Дверь за Фроловым закрылась.