Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

— Я… — подтвердил Степняк, взглянув на свою записку. Пришлось сбить сустав на руке вот об эту железку. Острого-то тут ничего нет, — и он показал уже присохшую ссадину на тыльной стороне левой руки. Корнев внутренне поморщился. Он бы, вероятно, не сумел этого сделать.

— Но прежде, чем писать собственной кровью, вы просили, наверное, карандаш и бумагу?

— Просил, конечно! Да только не дают вражьи дети…

— А каким образом вы дали ход уже написанному заявлению? Если это ваш секрет, можете не отвечать.

— Да нет. Какой секрет? Просто отдал надзирателю. Так, на «отчай божий», как у нас в партизанах говорили. Думал, он мою писульку просто спалит. А она, гляди ж ты, выбралась за эти стены… Только до кого добралась?.. Вы в самом деле из прокуратуры? — в упор спросил Степняк, уже не скрывавший, что подозревает в своем посетителе провокатора.

Это было оскорбительное подозрение. Но и его надо было стерпеть. Да и относилось оно, собственно, не к Корневу, а к тем, кто мог устроить такую провокацию и кого сам молодой прокурор подозревал в еще более тяжких нарушениях законности.

— Я же предъявил вам свое удостоверение.

— Следственный отдел здешнего управления НКВД может еще и не такую липу состряпать…

Высказывая столь неуважительное отношение к органу, от которого он находился в полной зависимости, включая саму жизнь, Степняк доказывал этим, что он и теперь оставался таким же решительным и смелым человеком, которым прослыл в Гражданскую. А вот сообщить провокатору какую-то свою тайну он боялся или не хотел. Значит, это было нечто действительно важное, ради чего можно было спрятать в карман мелкое чиновничье самолюбие. И не следовало ограничиваться тем результатом, который дало уже сегодняшнее посещение Корневым Центральной тюрьмы, — установлением факта непредоставления арестованным письменных принадлежностей для написания заявлений. Правда, покамест только в отношении одного этого заключенного.

— Может быть, ваше недоверие ко мне рассеет вот этот документ? — Степняк рассматривал партбилет Корнева так же пристально, как в начале его визита прокурорское удостоверение. Чтобы быть поближе к свету, он встал со своей койки и вышел на середину камеры. На этот раз мысль о «липе» у него, видимо, не возникла. По мере того как страница за страницей он изучал документ, глаза заключенного теплели, и когда он возвращал его Корневу, то, видимо, непроизвольно, по привычке старого партийца, обращался к нему уже на «ты».

— Значит, ты, хлопец, в Юридическом учился! — это он, конечно, установил по названию партийной организации, выдавшей билет. — Закончил?

— Закончил. В этом году…

Корнев мог бы, конечно, напомнить Степняку, что тут происходит разговор не двух партийцев — старого, причем бывшего, и молодого, а прокурора и арестованного. Но он, конечно, этого не сделал. Формально недопустимая фамильярность бывшего партийного руководителя означала, что ряженым из местного управления НКВД он своего гостя уже не считает. Подделать партийный билет он, по-видимому, не считал способным даже это учреждение. А высшее образование его молодцам, выполняющим грязные поручения, вроде бы ни к чему.

Степняк не вернулся на койку, а ковылял по камере, время от времени бросая на Корнева хмурые взгляды исподлобья. Однако в этих взглядах чувствовалась уже не подозрительность, а вопрос, хотя и мучительный, — можно ли быть вполне откровенным с этим хлопцем, сильно смахивающим на школяра из старших классов? Что он думает именно об этом, говорило замечание Степняка, когда Корнев сказал, что в прокуроры он был произведен прямо по вузовской разнарядке.

— Так, так… хорошо, значит и в прокуратуре здешние «органы» поработали, раз на такие должности таких как ты зеленых назначают…

Снова было задето НКВД, но одновременно и самое чувствительное место души Корнева. Сколько он терпел от этой своей молодости! Точнее, моложавости. И как бы он хотел стать поскорее этаким «думным дьяком», поседелым в приказах и равнодушно, как из пушкинской поэмы, внимающим «добру и злу»! Впрочем, нет. Равнодушным быть Корнев не хотел бы. Однако избыток чувств прокурор, и вообще юрист, обязан в себе подавлять. Не излишней ли, например, является острая жалость, которую он испытывает сейчас к этому измученному физически и нравственно человеку, топчущемуся перед ним на пятачке цементного пола? Ведь при всех его заслугах перед революцией в прошлом, сейчас, возможно, он перед ней в чем-то виноват. По причине недопонимания, например, всей глубины сталинской политики. А если не виноват? Тогда трудно даже вообразить себе всю глубину душевных терзаний, которые он должен испытывать. Нет, не только равнодушие, но даже напускная чиновничья сухость, тут не годились.