Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Боль и физическая слабость быстро обессилили заключенного. Через две минуты метания по камере свист и клокотание в его груди стали особенно громкими. Степняк закашлялся и, подойдя к параше в углу, стал сплевывать в нее какие-то темно-красные сгустки. Это было хорошо видно даже при тусклом освещении камеры. Причиной кровохарканья мог быть туберкулез в далеко зашедшей стадии. Но этим начальник тюрьмы обязательно воспользовался бы, чтобы отговорить прокурора посетить заключенного. Да и врачи предоставили бы ему право лежания на койке и днем. Корнев наблюдал, несомненно, результат зверского избиения арестованного, что является одним из самых тяжелых служебных преступлений. И до виновников этого преступления он, как прокурор, обязан добраться! И не обязательно по чисто «прокурорским» путям.

— Иван Степанович!

Степняк, уже отошедший от параши и тяжело дышавший, прижимая к груди теперь обе руки, поднял глаза на официального посетителя с выражением удивления. Возможно, что со дня ареста его ни разу по имени-отчеству никто не называл.

— Иван Степанович! Помните, вы у нас на юбилее Юридического с речью выступали?

Степняк наморщил лоб, что-то припоминая:

— Да, был я тогда у вас… а что?

— Вы тогда сказали, что советская законность является частью великой большевистской Правды. И что мы, будущие юристы, обязаны бороться за эту Правду, не щадя своих сил. Я вас слушал очень внимательно и понял эти слова не просто как красивую фразу…

— И правильно понял… Да только одного понимания мало. Мы за нее, за рабоче-крестьянскую Правду, с беляками рубились, в таких же вот казематах сидели, под расстрел, на виселицы шли…

— А сейчас вы разве считаете, что борьба за советскую законность не связана с трудностями или опасностью?

Степняк как-то по-новому взглянул на Корнева:

— Хлопец, ты, кажется, неглупый… а раз неглупый и пришел сюда, значит, что еще и честный и не трус… Может, ты и вправду такой, который мне нужен? — он рассуждал вслух, потирая седую щетину на щеках и пристально глядя на какую-то точку на полу. Потом опять поднял глаза на Корнева — Ты, часом, не женатый? — Корнев ответил, что нет.

— Батько, мать живы?

— Нет, померли…

Степняк, видимо, уже окончательно решил в чем-то довериться Корневу.

— Тогда послушай, хлопец, что я тебе расскажу… Только вперед посмотри, что со мной НКВД сделало. Да глаза-то особенно не вытаращивай! Лучше будет, если тот, за дверью, не будет об этом знать… — Он отступил в угол за дверью и стащил с себя грязную, заскорузлую рубашку. Голый до пояса, Степняк показался Корневу еще более худым, чем он думал. Ребра и ключицы как-то кричаще выпирали под сухой желтой кожей. Но не они, конечно, вызвали у него желание зажмуриться или отвернуться.

Корнев уже понимал, конечно, что сейчас ему будут показаны следы жестоких избиений. Но никогда еще не видевший ничего подобного, он не ожидал, что они произведут на него такое тяжкое, неприятное, отталкивающее впечатление. Грудь, спина и плечи заключенного были почти сплошь покрыты рубцами и кровоподтеками. Они были разного цвета — йодного, синего, фиолетового. Это говорило об их разном возрасте. Арестованного избивали многократно, по-видимому, систематически. Поморщившись от боли, он нажал пальцами на то место в боку, к которому почти постоянно держал прижатой ладонь. Было неприятно видеть, как концы двух сломанных ребер, расходясь, острыми буграми выпирают из-под кожи. Степняк поставил ногу на койку и до колена приподнял штанину. Голень была покрыта глубокими ссадинами, нанесенными, наверное, носками тяжелых ботинок или сапог. Одни из этих ссадин почти присохли, другие были относительно свежими. С трудом снова натянув рубашку, избитый устало опустился на койку вблизи того места, на котором сидел Корнев.

— Такие-то дела, хлопче… Видел, наверно, чем я харкаю? Моча у меня тоже красная. Так меня в революцию куркули один раз за большевистскую агитацию отмолотили. Только я тогда молодой был, отдышался. А теперь, особенно если добавят, уже не оправлюсь. Да оно, наверно, и ни к чему…

— И за что же это они вас? — тихо спросил Корнев.

— Не «за что», хлопче, а «почему?» — поправил Степняк. — Характер у меня, видишь ты, непокладистый. Не хочу ни себе, ни другим невинным людям смертного приговора подписывать. А этого-то от меня и добиваются тайные фашисты из здешнего энкавэдэ…

«Тайные фашисты из НКВД»! Арестованный вслух и своим именем назвал то, что прокурор Корнев, еще не имея прямых доказательств, смутно подозревал. Слово «фашисты» предопределяло и характер преступлений, в которых старый большевик обвинял, видимо, местные органы госбезопасности. Вряд ли он имел в виду просто должностную распущенность, вызванную фактической бесконтрольностью деятельности местных чекистов.

Степняк говорил хриплым шепотом, прижимая к груди уже не ладони, а гневно сжатые кулаки. Наверное, для того, чтобы подавить в себе этот гнев и немного собраться с мыслями, он умолк на минуту. Затем заговорил снова.