Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Словом, Труба не была чужда того, что называется производственной рационализацией. Но эта рационализация имела свои ограничения. На лагерных кладбищах воспрещается укладывать покойников в могилы больше чем в один слой, а тем более набрасывать их туда навалом. Это противоречило бы гулаговской инструкции по погребению умерших в заключении. Место захоронения каждого из них наносилось на секретный план лагерного кладбища и отмечалось своего рода надгробием и эпитафией. Это был колышек с прибитым к нему куском фанеры величиной с тетрадный лист. Смоченным химическим карандашом — инструкция предусматривала и эту деталь — на фанеру наносилась фамилия, имя, отчество и «установочные данные» покойного. Это, конечно, на случай, если возникнет необходимость проверить действительно ли тут погребен тот самый заключенный, который под соответствующим номером внесен в «архив № 3» — реестр умерших в заключении. Той же цели служила и фанерная бирка, прикрепленная к ноге покойника. Но все это были больше теоретические мудрствования гулаговских генералов, вряд ли когда-нибудь имевшие практическое применение. Тем более что фанерные «эпитафии» сохранялись очень недолго. Чернильные надписи становились размытыми и неразборчивыми от действия дождей в течение первой же весны или осени, после установки «надгробия». В таких же местах, как Труба, эти надписи уничтожались и зимой. Их сдирали, иногда до блеска отполировывая фанеру, острые снежинки, вздымаемые сильнейшими ветрами. Потом этой фанере достаточно было один-два раза набухнуть под дождем, чтобы тот же ветер разметал ее в клочья. Еще через некоторое время исчезали и колышки, отмечавшие могилы погребенных.

Давно закрыт на Колыме ее единственный оловянный рудник. Нет больше и знаменитого «Дальстроя», генералы которого почти открыто хвастали, что ни людей, ни денег они не считают. «Особым» этот край более не называется, и сюда, надо думать, забредают теперь вездесущие туристы. Не исключено поэтому, что какая-нибудь из их групп наткнется в окрестностях заброшенного рудника на унылый, снова безымянный распадок, в котором внимание любознательных путешественников привлекут низенькие каменные гряды, протянувшиеся с одного конца необычайно длинной впадины до другого. Уж слишком эти гряды прямы и параллельны друг другу, чтобы быть естественными образованиями. Возможно, что по поводу их происхождения возникнет даже спор. И что спор этот кто-нибудь, возрастом постарше, остановит догадкой об истине. Тогда все умолкнут и будут смотреть на уходящие вдаль, напоминающие борозды, оставленные каким-то фантастическим плугом, каменные валы с чувством легкой жути и почтения, с каким любопытные люди всегда смотрят на памятники ужасов старины. Памятник погибшим только в одном из здешних лагерей заключения из множества разбросанных в этом краю еще двадцать лет назад выглядит, правда, не столь уж впечатляюще. До мемориальных сооружений Маутхаузена или Бухенвальда ему далеко. И все же тем, кто погребен здесь, в этом смысле еще повезло. Могилы подавляющего большинства бесчисленных жертв сталинских лагерей давно уже сровнялись с землей. И если бы кому-нибудь из еще живущих близких пришла в голову мысль отыскать место погребения отца, матери, мужа или брата, то осуществить ее оказалось бы невозможным даже в принципе.

Невозможно было бы указать хотя бы приблизительно и место захоронения заключенного, погребенного в распадке, носившем некогда неофициальное название Труба. Общая длина траншей, в которых хоронили здесь умерших, измеряется не одним десятком километров, а лагерные архивы, в которых хранился план этого кладбища, давно уже уничтожены. Да и кому это нужно, если говорить о каком-то начинающем юристе, наивно воображавшем по молодости, что закон в «государстве Сталина» является Законом, а не средством прикрытия беззакония. Близких у этого человека не было, на память же потомства он и подавно претендовать не может, так как не совершил в своей короткой жизни ничего выдающегося.