Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

В комнате находились два молодых человека. Один в форме следователя с вышитыми на рукаве гимнастерки скрещенными золотыми мечами сидел за столом и что-то писал. Другой, одетый в штатское, стоял у окна, прислонясь спиной к подоконнику и засунув руки в карманы брюк. Под впечатлением страшных звуков, которые были слышны и здесь, Рафаил Львович лишь с трудом вымолвил: «Здравствуйте!» — язык едва ему повиновался. Испуганный взгляд арестованного некоторое время удерживался на хозяине кабинета, но потом, почти против воли, остановился на парне в штатском. Этот малый как будто гипнотизировал Белокриницкого своими плечами циркового борца, бычьей короткой шеей и презрительно-враждебным взглядом исподлобья. Зачем он здесь?

Ответа на приветствие не последовало. Следователь за столом продолжал писать, парень у окна зло смотрел на Рафаила Львовича, напоминая собаку, которая только ждет кивка хозяина, чтобы наброситься на чужого. За стеной кто-то срывающимся фальцетом выкрикивал все ту же фразу: «Говорить будешь?» Из-за другой стены доносился топот ног, глухие удары и вскрикивания. По-видимому, там несколько человек скопом избивали одного.

Белокриницкий силился не забыть наставлений и собственных решений, как вести себя в эти минуты. Не трястись, не выставлять напоказ, что ты трус и размазня! Помнить, что, хотя могут ударить и сразу, но не слишком сильно, так как это будет сделано только для острастки. А следовательские крики и мат можно принимать как едва ли не единственный здесь разговорный язык с подследственными. Ни в коем случае нельзя показывать, что ты из тех, кто сразу же выворачивается наизнанку. Предупреждали Белокриницкого и о том, что звуки избиения за стеной слышат почти все вызываемые на первый допрос, и только редко потом. Вероятно, это только инсценировка для запугивания новичков.

Но было похоже, что все эти мудрые наставления оставались теперь сами по себе, а нервозность, унаследованная от предков, сама по себе. Стоя у двери — пройти дальше его почему-то не приглашали, — Рафаил Львович чувствовал, что ему становится все труднее удерживаться на ногах.

— Фамилия? — резким и скрипучим голосом произнес, наконец, следователь за столом. Лицо, которое он только теперь повернул к арестованному, было подстать этому голосу, какое-то испитое, со злым выражением. Сглотнув слюну, Рафаил Львович ответил.

— Ага, Белокриницкий… — Злое лицо парня в гимнастерке с мечами злорадно скривилось, как будто арестованный был его давним, хотя и неизвестным в лицо врагом. Таким тоном говорят что-нибудь вроде: «Попался, наконец, голубчик!» — Ну что ж, Белокриницкий, садись, поговорим… — это уже с оттенком злорадного ехидства.

Рафаил Львович на казавшихся ему ватными ногах прошел к стулу, стоявшему под стеной, и опустился на него, стараясь подавить начинавшуюся дрожь.

— Как следует сядь! — парень в штатском выдернул из-под арестованного стул так резко, что тот чуть не упал, и повернул его одним из передних углов сиденья к столу. — Сюда садись! — он ткнул в этот угол носком ботинка. — И руки на колени! Порядка не знаешь, дерьмо фашистское?!

Белокриницкий вспомнил, как многие вернувшиеся с допроса испытывали боль в крестце из-за многочасового сидения на уголке стула. Было в этом, конечно, и издевательство унижением.

— Ну, — следователь смотрел с издевательской иронией. — Сразу все расскажешь или возиться с тобой, как вон с тем? — он показал большим пальцем через плечо на стенку позади себя.

Во рту у Рафаила Львовича стало сухо. Он изо всей силы сжимал руками колени, чтобы удержать их от дрожи, и чувствовал, как на этих ладонях выступает неприятный липкий пот.

Не показывать своей слабости, не возбуждать слишком больших аппетитов у допрашивателей! — твердил он себе правила поведения на первом допросе. Но понять и заучить эти правила было в тысячу раз легче, чем не только выполнить, но и просто удержать их в памяти под свирепыми взглядами и окриками этих двух насильников. Согласно продуманной программе, на грубость надлежало ответить дерзкой просьбой быть повежливее. Но зубы приходится держать крепко стиснутыми, иначе сквозь них вот-вот прорвется что-нибудь скорее похожее на блеяние, чем на выражение достоинства.

— Ты будешь говорить, вредитель?! — вдруг гаркнул следователь. Он поднялся за своим столом, опираясь на него сжатыми кулаками, а его помощник подошел к стулу допрашиваемого вплотную.

— Я… я не знаю, что говорить… — произнес, наконец, Рафаил Львович совсем не то, что нужно было сказать.

— Не знаешь? — парень с бычьей шеей ударил арестованного кулаком в подбородок, приставив другой кулак к его затылку.

Вряд ли это был удар даже вполсилы. Но Рафаилу Львовичу показалось, что у него затрещали кости черепа, а перед глазами запрыгали разноцветные огни. Его обуял животный страх перед вторым ударом. Этот удар, наверно, лишит его всякого самообладания, способности думать, разумно осуществить намеченный план.

— Я все, все… напишу… — запинаясь, пробормотал Белокриницкий.