Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Но вот изживший себя самодержавный российский режим, не выдержав испытания новым временем и войной, рухнул, как прогнивший дом. Отречение царя было для Дмитрия Алексеевича тяжким ударом. Он вовсе не был глупым человеком, но из упрямства и сословной закостенелости оставался безнадежным политическим слепцом. Временное правительство, не без основания, впрочем, он считал сборищем либеральных болтунов, не способных по-настоящему ни применить, ни удержать власть. Ее может вырвать у них любая политическая группировка, которых столько развелось теперь в распадающемся государственном организме матушки-России.

Нелюбовь и недоверие к Временному правительству усилились после ликвидации этим правительством феодального ведомства, в котором служил Дмитрий Алексеевич. Старик счел его чуть ли не вторым по значению после царского отречения ударом по России и едва ли не личным оскорблением. И слег от очередного приступа сердечной болезни.

Приступ был очень тяжелым. Еще не оправившись, Трубников заявил о своем решении переехать со всей семьей в Ревель. В столице его больше ничто не удерживало, как и вообще в России. Недвижимой собственности Трубниковы не имели. Петроград, по мнению Дмитрия Алексеевича, находился во власти не Временного правительства, а солдат-дезертиров и мастеровщины, удержать которых от любого политического эксцесса было некому и нечем. Императорская гвардия в угоду презренному общественному мнению была загублена в Мазурских болотах самим царем. Гарнизон столицы почти сплошь представлял собой разнузданную взбунтовавшуюся орду. Резиденцию Правительства — Зимний дворец — охранял, если не считать роты мальчишек-юнкеров, нелепый батальон смерти — отряд переодетых в солдатскую форму баб.

Трубникову казалось, что баронская Эстляндия политически устойчивее и спокойнее российских центров. Ему случалось бывать в Ревеле и раньше. И всегда Дмитрий Алексеевич испытывал успокоительное чувство, что жизнь в этом городе течет медленнее и спокойнее, чем всюду.

То, что Алексей, учившийся уже на четвертом курсе, ведет в одной из лабораторий института совместно с Ефремовым настоящую научную работу, старик знал. Он даже относился к ней теперь с некоторым уважением. Однако считал, что не только эта работа, но и сам институт, как и все в России, неизбежно и скоро будет подхвачено вихрем хаоса, от которого лучше своевременно уйти подальше. И даже не из трусости, а чтобы глаза всего этого не видели.

Алексей в это время был более замкнут и молчалив, чем всегда. Вызвать его на разговоры о политике никому не удавалось. Бурная жизнь города, страны, всего мира шла, казалось, мимо него.

Дома кисла и дурнела старшая сестра, которой не удалось выйти замуж. Женихи, благодаря войне и неурядице, стали редки, а те, что были, с жениховством не торопились. Не те времена. Мать непрестанно вздыхала и горестно качала головой, думая о будущем. Отец целыми днями не выходил из кабинета и, понурясь, сидел в глубоком кресле или лежал на диване. Алексей, и прежде избегавший дома и домашних, проводил теперь в институте целые сутки.

Но и там был разброд. Занятия проводились нерегулярно, и являлась на них едва ли только половина студентов. Многие, кто был познатнее и побогаче, вместе с родителями выехали в провинцию или за границу, чтобы пересидеть там бурное время. Так же поступили некоторые доценты и профессора.

Но официальные занятия для Алексея Трубникова не были главными. И он заявил родителям, что останется в Петрограде один. И не помогли бы, пожалуй, ни слезы матери, ни ее просьбы пожалеть отца с его сердцем, если бы в лаборатории Ефремова можно было продолжать работу.

Но все чаще прекращалась подача электричества. Электростанция останавливалась из-за нехватки топлива и всяких неполадок. Почти прекратили работу институтские мастерские. Механики разбрелись кто куда. Негде и нечем было починить испорченный механизм или прибор, достать запасную часть. Становилось бессмысленным любое упорство. Алексей, скрепя сердце, согласился ехать со своими в Ревель.

Но его отец ошибался, ожидая найти здесь политическое затишье. Эстляндия бродила. Россия всегда была для эстонцев нелюбимой мачехой. А сейчас, с ослаблением центральной власти, сепаратистские и националистические настроения, особенно среди баронской и буржуазной верхушки, резко усилились. На всех русских смотрели косо. Больной царский чиновник и его семья не вызвали ни в ком ни симпатии, ни особого сочувствия. Трубниковы жили отчужденно и скудно, проедая небольшие сбережения, которые у них еще оставались. Пришлось продать и часть вещей.

Революционные элементы не дремали и здесь. Бунтовали крестьяне, требуя отобрать у баронов землю. В городах среди мастеровых действовали какие-то крайние революционеры-большевики, о которых было слышно и в Петрограде.

В октябре стало известно о падении правительства Керенского и его бегстве. Власть захватили именно эти большевики, которых Дмитрий Алексеевич считал самыми разнузданными и свирепыми политическими подонками. Оправдались худшие опасения. Снова обострилась болезнь сердца.