Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Через полтора месяца в Нарве была организована «Эстляндская коммуна». Коммунары пошли походом на Ревель. Весть об этом походе добила Дмитрия Алексеевича. Когда, не получая ответа на стук и заподозрив неладное, в его комнату решилась войти дочь, отец сидел в своем кресле в обычной понурой позе. Но его рука, свисавшая с подлокотника и продолжавшая сжимать скомканную газету, была уже так же холодна, как и этот подлокотник.

* * *

Вскоре пришли немецкие оккупанты. За ними английские. Эстляндия была превращена в один из прибалтийских буферов, долженствующих отделить европейский Запад от большевистской России — Эстонскую буржуазнодемократическую республику.

Трубниковы перебивались работой Алексея на заводах и в мастерских в качестве механика и случайными заработками его сестры. Ей удавалось иногда получить уроки французского языка в домах эстонских буржуйчиков. И хотя мода на иностранное языки — Эстония, видите ли, входила в семью европейских государств — непрерывно росла, это случалось не часто. Мешало Трубниковой плохое знание эстонского языка. Ее ученики плохо знали русский, а главное, не хотели им пользоваться. Тем не менее, Трубниковы жили, не продавая небогатые фамильные драгоценности. Мать не хотела расставаться с семейными реликвиями; сын считал, что время этих безделушек еще не пришло.

Теперь они жили на окраине Таллинна — так стал называться прежний Ревель — в маленьком домике, в котором снимали две комнатки. В меньшей из них, почти каморке, рослый молодой человек с хмурым лицом и черными от металла руками просиживал до глубокой ночи над книгами и чертежами. Комнатушка была завалена трудами по машиностроению и физике на русском и немецком языках. Лежали толстые словари, пособия по изучению немецкого языка и тетради с упражнениями. Алексей штудировал специальные предметы на уровне выпускных институтских курсов и усиленно изучал европейские языки, особенно немецкий.

В России шла гражданская война. Буржуазные газеты заполнялись то реляциями о победах над большевиками белогвардейцев, всевозможных националистов, белополяков, то сообщениями о большевистских зверствах и голоде в России. Выходило, что очередное сообщение о ее освобождении от большевиков снова оказывалось блефом или недоразумением. Это повторялось бесконечно, сбивчиво и путано. Среди немногочисленных русских знакомых были и такие, которые заходили к Трубниковым только для того, чтоб сообщить о новом, действительном или воображаемом походе Антанты против красных. Газеты писали, что в Совдепии люди вымирают от голода целыми губерниями. В Москве съели не только всех собак и ворон, но даже кошек и крыс, как французы в двенадцатом.

Если при таких разговорах случайно присутствовал Алексей, то он в эти разговоры не вступал. И никогда не высказывал никакой радости по поводу побед над красными. Кое-кому это даже казалось подозрительным. Тем более что молодой Трубников, если и нарушал иногда свою постоянную нелюдимость, то гораздо охотнее с механиками или электротехниками, чем с людьми своего круга.

Знакомый полковник в отставке, ровесник покойного Дмитрия Алексеевича и такой же монархист и консерватор, заявил однажды, что место молодого дворянина не на тихих задворках бывшей империи, а в рядах защитников ее былой чести и славы. Мать испуганно старалась перевести разговор на другое. А что как кому-нибудь из этих стариков и впрямь удастся пробудить в Алеше беса безрассудного трубниковского героизма? Но этот бес вцепился в книги и машины. Когда-то она горевала по этому поводу, но теперь была скорее рада. Так хоть цел останется. Способности пожертвовать ради восстановления Империи единственным сыном она в себе не чувствовала.

Он и здесь, в мирной обстановке, умудрялся нарываться на смертельную опасность без всякой нужды. Однажды, возвращаясь с работы поздно ночью, Алексей услышал предупредительный свисток. Это полицейский приказывал ему свернуть с тротуара на мостовую, так как один из домов по улице подлежал в эту ночь особой охране. Трубников не знал этого и не обратил на свисток внимания, считая, что он относится не к нему. Охранник был мальчишка, слишком буквально понявший устав своей службы. Он неожиданно вырос перед Алексеем, заорав: «Руки вверх!» Всякий другой, испугался он или нет, подчинился бы требованию вооруженного постового. Но в Алеше сработал трубниковский бес, и он бросился на полицейского. Тот успел выстрелить. Пуля сбила с сумасшедшего кепку, а огонь выстрела опалил ему волосы. Но другого выстрела охранник произвести уже не успел. От удара по уху — Алексей обладал медвежьей силой — мальчишка откатился чуть ли не на середину мостовой. А его винтовку Трубников так хватил прикладом о каменную тумбу, что приклад переломился.