Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Тогда было много неприятностей. На допросе в комендатуре о причинах, побудивших его к нападению на пост, Алексей только и мог ответить, что дуло винтовки, внезапно появившееся перед его глазами, грубый окрик и перекошенное лицо солдата подействовали на него как сигнал к неуправляемым действиям. Трубников помнил еще, что момент вспышки бешеной ярости сопровождался изменением желтого света уличного фонаря на красноватый и мутный, будто перед глазами возникла пелена красного тумана.

Шло время. Газеты, прежде пророчившие неизбежный разгром большевиков цивилизованными войсками и печатавшие их изображения в виде бородатых мужиков в буденовках и с ножами в зубах, стали помещать такие изображения все реже. Теперь мрачные пророчества касались только неспособности этих мужиков восстановить разрушенное хозяйство России. Было ясно, что на военных фронтах большевики победили окончательно.

Алексею шел уже двадцать четвертый год, когда по его настоянию Трубниковы переехали в Германию.

Разоренная войной, придавленная репарациями, частично оккупированная, эта страна переживала тяжелую экономическую депрессию и была еще менее гостеприимна, чем провинциальная Эстония. Но здесь была высокоразвитая техника, знаменитая немецкая наука. К ним-то и стремился все эти годы Алексей Трубников, ни на минуту не оставивший мечты о продолжении образования и возвращении к любимым предметам.

Мать поначалу пыталась, хотя и робко, возражать против переезда в Германию. Она предпочла бы Францию, где было много русских эмигрантов, и среди них даже родственники. Старуху недавняя Империя Гогенцоллернов пугала, казалась совсем уж чужой и враждебной, а нужные Алеше заводы и институты нашлись бы, наверное, и во Франции… Но теперь ее мнение имело еще меньше веса, чем при покойном Трубникове-отце.

И вот Германия. Пасмурные лица. Еще нередки люди в полинялых шинелях, калеки на костылях, слепые в темных очках с дощечкой на груди — инвалид войны. Безработица, дороговизна, спекуляция. Побежденная страна, принявшая нелегкие условия Версальского мира. Надо обладать странным умом и характером, чтобы под укоризненные вздохи матери добиваться нового гражданства именно в ней.

Но с этим покончено. Теперь главное — приемные руководителей высших специальных школ, беседы с профессорами, деканами факультетов. Экзамены.

Но бессонные ночи Алексея и упорный труд над книгами не пропали даром. Его приняли в одну из знаменитых гохшуле[12] страны Лейбница и Гаусса. Криогенная лаборатория при этом институте уступала в те времена разве только лаборатории Камерлинг-Оннеса[13] в Лейдене.

Как голодный на хлеб, набросился Трубников на занятия в этой лаборатории. Ушел в них с головой, сожалея, что надо отрывать время для сна и приема пищи. От заработков ради хлеба он отказался. Потребовал от матери, чтобы она продала фамильные реликвии, хотя они ценились здесь только на вес. А он, этот вес, был очень невелик. Мать тяжело вздыхала. Прежде чем снести очередную вещь скупщику, часами смотрела на нее и украдкой плакала. Сестра вышла замуж за немца, владельца небольшой мастерской по ремонту обуви. Опять вздыхала и плакала мать. Брат этого события, казалось, и не заметил.

Скоро даже немцы-профессора, отнюдь не склонные легко признавать достоинства в студенте-иностранце, заметили недюжинные способности и поразительную влюбленность в науку молодого русского. Бурши-корпоранты[14], вначале не признававшие в нем коллегу и даже пытавшиеся его задирать, познакомившись поближе с характером Трубникова и его пудовыми кулаками, сменили спесь на полное признание.

Через два года вплотную приблизилось окончание курса наук в Высшей школе. Как когда-то в Петрограде, Алексей стал в лабораториях этой школы своим человеком. Место в докторантуре было ему обеспечено.

Совместно с молодым инженером лаборатории низких температур Рудольфом Гюнтером Трубников написал небольшую научную статью, которая была напечатана во всемирно известном журнале «Цайтшрифт’фюр физик». Спустя месяц он был вызван в кабинет руководителя института.

— Вы, кажется, учились в Петербургском политехническом институте? — спросил декан.

— Совершенно верно, ваше превосходительство.

— Называйте меня просто господин профессор… и вы работали с профессором… Ефремовым?

— Да, господин профессор. Но тогда он был еще приват-доцентом.

— И зовут вас Алексей Ди-ми-трие-витш?

— Да, господин профессор.

— Тогда это — вам.

Алексей читал первое в его жизни письмо из Советской России. Писал тот самый доцент Ефремов, с которым они в бурлящем Петрограде семнадцатого года пытались построить установку для сжижения водорода. В последующие годы Трубников вспоминал об этой работе, как другие о безвременно умершей любимой.