Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Пронин взглянул на Богуна: «Видал?» Тот подошел к Трубникову и стал, подбоченясь, прямо перед ним.

— Ты чего тут раскричался? А ну, встань!

Он хотел приказать подследственному стать к стене «на стойку». Это был самый обычный прием, которым подчеркивалось униженное положение допрашиваемого. Иногда «стойка» продолжалась часами и даже сутками, и тогда она превращалась в пытку.

Трубников продолжал сидеть.

— Встать, проститутка фашистская! — Богун сильно ударил Алексея Дмитриевича по ноге носком тяжелого ботинка.

Гримаса боли на лице оскорбленного человека сменилась через секунду выражением такой ярости, что Пронин вскочил со стула и схватился за пистолет. Богун попятился и тоже сунул руку в карман своей робы. Но выхватить пистолет он не успел. Удар кулаком в невыразительное, широкое лицо оскорбителя и насильника разрядил давно уже требовавшую выхода энергию ненависти. Она накопилась за месяцы тревоги перед арестом, за недели, проведенные в тоске и безвестности в душной камере, в эти последние полчаса, когда наглость вымогателей завершилась актом хулиганского насилия. Была в нем и неосознанная месть за горе Ирины, сиротство Оленьки, за всю бессмысленность и бесчеловечность происходящего, за которое, в сущности, не мог отвечать этот жалкий подручный палача.

Богун отлетел на несколько шагов и ударился о крепкую одностворчатую дверь кабинета, открывавшуюся вовнутрь. Пытаясь удержаться за ее ручку, он осел на пол. Пистолет Богуна, описавший вместе с его рукой широкую дугу в воздухе, ударился о паркет и полетел под шкаф.

Трубников находился в том состоянии почти звериной ярости, которая проявляется иногда в современном человеке как один из видов атавизма. Мышечная сила удесятеряется. Все реакции становятся до предела быстрыми и точными. Чувства боли и страха как бы выключаются вовсе.

Сквозь красный туман, застилавший глаза, вспыхнула оранжевая точка. Человек с лицом, перекошенным от злобы и страха, и от этого еще больше похожим на мордочку хорька, стрелял в Трубникова, стул которого оказался над головой этого человека. Звук выстрела слился с треском дерева, сломавшегося от удара о голову следователя. Прежде чем выпасть из рук рухнувшего на пол Пронина, пистолет выстрелил еще раз. Застекленный портрет Ильича на стене покрылся сеткой лучистых трещин.

Узкая дверь приоткрылась под напором нескольких человек из коридора, распахнуться полностью ей мешал сидящий и все еще оглушенный Богун. Теснясь в проеме, ворвалась группа людей в форме и в штатском. Почти одновременно Трубников получил два или три удара револьверной рукояткой по голове и размашистый удар сапогом в живот.

Лицо и майка Богуна были залиты кровью из разбитого носа и губ. Теперь он сидел на стуле, пытаясь удержать кровь прижатыми к лицу руками. Пронин лежал на диване, и по его бледной щеке стекала узенькая струйка крови. Окружив лежащего на полу Трубникова, несколько человек свирепо избивали его ногами.

— Пре-кра-тить! — Голос начальника отделения звучал зычно и повелительно. И все же один из избивавших то ли не слышал приказа, то ли прикинулся неслышащим. Со зверской методичностью, расчетливо выбирая места для удара, он бил лежащего носком подкованного сапога, пока его силой не оттащили в сторону.

Вбежал человек в белом халате.

— Сюда, доктор, — позвали его к дивану, на котором лежал Пронин.

Взбунтовавшийся арестант продолжал лежать неподвижно — одна рука выброшена вперед, другая — неловко подвернута. Резко контрастируя с седыми висками, кровь лужицей растекалась на полу возле его головы.

Начальник отделения подошел к столу и взглянул в раскрытое дело. Против последнего вопроса на допросном листе стояло: «Свое участие в организации отрицает». Под бланком был другой лист, весь испещренный бессмысленными каракулями. Кощей усмехнулся углами рта, взял папку и вышел из комнаты. Врач, перевязав Пронина, подошел к Трубникову.

* * *

Ржавчина из скрытых труб, по которым подводилась вода к стенам «мокрого» карцера, задерживалась в порах бетона, образуя множество разнообразных по форме пятен и потеков. Неодинаковыми были и оттенки ржавого цвета, от светло-рыжего до бурого, на грязно-сером фоне мокрого цемента.

Вода лениво выступала из толщи стен и так же лениво каплями скатывалась вниз. Со сводчатого потолка капли звонко шлепались в лужи на бетонном полу, над которым возвышались две продолговатые плиты. По форме и размерам эти возвышения сильно напоминали надгробия, отличаясь от них тем, что с одного края их поверхности были скошены наподобие больничных топчанов. Плиты служили кроватями заключенным карцера.