Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Но если в общей камере мысли всегда были только мрачными, то здесь, в силу того же психологического парадокса, вызванного притуплением душевных страданий, Алексей Дмитриевич нередко вспоминал и светлые страницы своего прошлого.

* * *

Вот день, когда он впервые увидел Ирину. Этот день вспоминался теперь так ярко, как никогда прежде на воле. Библиотечный зал института, в который профессор Трубников заходил не так уж часто. На месте референта-библиотекаря, в обязанности которого входили переводы, подборка литературы по темам и даже аннотации из иностранных источников, сидела новая сотрудница. Несмотря на привычное невнимание к женщинам, Алексей Дмитриевич заметил, что она молода, внешне очень приятна и одета с каким-то особым изяществом и в то же время скромностью. Может быть, именно это и привлекло его внимание, так как в те годы редко одевались со вкусом. Перед ней стоял старший научный сотрудник одной из лабораторий, пожилой ворчливый человек, и что-то сердито ей выговаривал. Новый референт слушала его внимательно и смущенно.

— Сменили кукушку на ястреба, — сказал этот сотрудник Трубникову, садясь рядом с ним. — Полюбуйтесь переводом из «Архив фюр электротехник». Например, это: «Черезземельное сопротивление». Хороша переводчица!

Алексей Дмитриевич улыбнулся и искоса взглянул на библиотекаршу. Она стояла, обернувшись к застекленной книжной полке, и украдкой вытирала слезы. Его веселость сменилась сочувствием.

Через несколько минут он подошел к ее столику и протянул руку:

— Трубников.

Она встала и ответила на рукопожатие:

— Ирина.

— А дальше?

— Николаевна. Но это слишком пышно для меня, Алексей Дмитриевич.

Она знает, как его зовут. Каким образом?

Это просто. Проработав здесь хотя бы несколько дней, нельзя не узнать, что есть в институте такой важный и знаменитый профессор Трубников, которого зовут Алексеем Дмитриевичем. Только она представляла его себе совсем не таким.

— А каким же?

Ирина с видом озорного мальчишки взглянула в сторону сердитого ученого, сидевшего к ним спиной, сделала постное лицо и показала руками пышную, окладистую бороду. Алексей Дмитриевич невольно опять улыбнулся. Она только что плакала! Что это? Легкомыслие или удивительная живость характера?

— Вот что, — сказал он негромко, — не «черезземельное сопротивление», а «сопротивление заземления». Вам надо знать научную и техническую терминологию.

И опять ее выразительное лицо опечалилось.

— Да, — Ирина вздохнула, — боюсь, что из-за этой терминологии я проработаю здесь только до конца испытательного срока. А затем меня уволят как профессионально несоответствующую. Я неплохо знаю языки, но никогда прежде не делала технических переводов… — Она кусала губы, стараясь не заплакать.

Теперь сочувствие к ней было до странности глубоким и активным.

— Я помогу вам, — сказал Алексей Дмитриевич неожиданно для самого себя.

Так началось это знакомство, которое уже через три месяца привело к изменению строя жизни немолодого ученого.

Когда-то в юности Алеша Трубников дал зарок целиком посвятить себя науке. И чтобы служение ей навсегда осталось безраздельным, никогда не обзаводиться семьей. Тогда, конечно, это было проявлением мальчишеского энтузиазма и стремления к подвижничеству. Но и в зрелом возрасте Трубников нередко убеждался, что такой принцип не лишен действительного основания — при всей своей социальной неприемлемости. Очень многие научные работники, отдавшие поначалу все свое время, помыслы и стремления избранной науке, женившись, превращались в преданных мужей и заботливых папаш, которых вечно ждет семья и поглощают заботы о ней.

Но Ирина не только не помешала ему, но и стала незаменимым помощником в работе. Она была одной из тех редких женщин, которые, сами обладая ярко выраженной индивидуальностью, талантливостью и работоспособностью, умеют как бы растворить свою жизнь в жизни любимого человека. Она жила его интересами, его удачами и разочарованиями. И подчиняла этим интересам свои, далеко не всегда совпадавшие с тем замкнутым и однообразным характером семейного быта, тон которому с подсознательным эгоизмом задавал он. Теперь, вспоминая и анализируя многие мелочи из прошлого, Алексей Дмитриевич понимал, что давалось это ей не всегда легко.

* * *

Воспоминания о прошлом имели одну особенность. Все, что происходило до ареста, казалось лишенным ретроспективы, как бы лежащим в одной плоскости. Получалось так, вероятно, потому, что его сознание уже делило жизнь на «до» и «после» ареста. И всё, что было «до», казалось уходящим в бесконечность. Тепло воспоминаний неизбежно сменялось холодом и безнадежностью действительности. Проснувшаяся боль и сырая мгла мокрого бетонного мешка гасили свет дорогих образов, вытесняя их.