Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

— Виноваты, — отвечал Писатель. — Разве не был я прав, утверждая, что в прогрессе науки и техники нет избавления от зол, гнетущих Человечество. Наоборот. Они постоянно вооружают это зло, непрерывно его усиливают. Разве все чудеса вашей науки сделали жизнь людей и их самих лучше? Разве не на истребление и угнетение людей направляются они прежде всего?

Ученый возражал, что злоупотребление наукой происходит не по ее вине. Металлы, например, полезность которых не станет отрицать и Лев Николаевич, Человечество обратило, прежде всего, на изготовление оружия. Прогресса науки нельзя задержать, как и прогресса самой жизни. Наука — неотъемлемая часть развития человеческого Общества, присущая ему органически.

— Люди должны понять, — продолжал Толстой, — что рост знаний бесконечно опережает их духовное развитие. По недомыслию используя эти знания для совершенствования средств истребления и разрушения, они рискуют уничтожить даже то немногое, действительно полезное, чего добились за многие тысячелетия. Чем ярче пламя факела в руках пьяного дикаря или сумасшедшего, тем оно опаснее.

— Но почему Человечество всегда должно оставаться пьяным дикарем? — хотел возразить Алексей Дмитриевич. — Оно может и обязательно излечится от извечных недугов национального, классового и личного эгоизма. И тогда все производительные силы, в том числе и силы науки, пойдут ему только на пользу. — Но он вспомнил, что люди, являющиеся воинствующими сторонниками именно такого взгляда на развитие Человечества, на практике творят зло, которое ничем нельзя не только оправдать, но и объяснить. И что сам он — одна из бесчисленных жертв этих людей.

А Писатель продолжал:

— Для познания радости бытия и величия Природы человеку нужен минимум жизненных благ и совсем не нужна наука. И сколько бы камешков ни достал человек со дна океана истины, все равно этот океан, такой же безбрежный и непонятный, будет расстилаться перед его взором вечно.

И снова Алексей Дмитриевич мог бы возразить, что наука не ставит своей целью абсолютное познание, которое невозможно, да и не нужно. Ее обязанность — познание Мира до наивысшего возможного в данное время предела. И хотя с расширением этого предела еще быстрее расширяется и область непознанного, это должно не угнетать, а радовать людей. Разве может огорчить неисчерпаемость реки как источника живительной влаги тех, кто живет на ее берегах?

Но спор утомил Трубникова. Он сделал усилие, и борода Толстого превратилась в серый тусклый водопад в угрюмом ущелье среди бурых скал.

В двери с лязгом открылось оконце. «Получай!» — сказал надзиратель. Алексей Дмитриевич с трудом поднялся и проковылял к кормушке. Небольшой кусок плотного, тяжелого хлеба почти утонул в его ладони. Другой рукой он осторожно принял жестяную кружку с водой и сразу же поднес ее к губам. Но напряжением воли тут же заставил себя ее опустить, стараясь не расплескать — рука сильно дрожала; понес воду к своей каменной кровати.

Мучила жажда, причиной которой было голодание и нервное истощение. Тусклый блеск воды в лужах и звон ее капель постоянно напоминали о жажде, усиливая ее. Но пить воду из стен было нельзя — она отдавала тухлятиной.

Трубников поставил кружку на край плиты, сел рядом и начал свой единственный за сутки прием пищи. Он отламывал крохотный кусочек хлеба, осторожно проталкивал его в разбитый рот и запивал маленьким глотком воды, держа кружку обеими руками. На стене опять появился Толстой. Старик держал руки за опояской и хмуро думал свою вековечную думу. В разговор он не вступал. Его собеседник был занят.

Чтобы не сбиться со счета времени — это казалось почему-то очень важным, — Трубников придумал способ отметки дней. Параша примыкалась к стене толстой цепью с замком. Трением звеньев о цемент стены он очистил их с одной стороны по числу дней, которые провел здесь, и делал это теперь каждое утро. Со стороны замка зачистки успели снова заржаветь, но последняя, девятая, сделанная сегодня, еще только начала подергиваться ржавым налетом.

Днем сегодня приходил фельдшер. Парень с красной физиономией и тремя треугольничками в петлицах под грязноватым белым халатом. Сменил марлю под повязкой, но грязный окровавленный бинт оставил прежний. Осмотрел йодного цвета кровоподтеки на груди и боках и, кажется, ухмыльнулся. Затем приставил к груди стетоскоп и сказал: «Здехни!» Это, видимо, здешняя шутка. Пока фельдшер осматривал заключенного, дверь карцера оставалась открытой, и на ее пороге стоял надзиратель.

А голодание делало свое дело. Мысли становились все более вялыми и медленными. Обессилилось и воображение. Большая часть пятен на стене стала теперь просто пятнами. Остался только водяной портрет Толстого. Но споров с ним Алексей Дмитриевич уже не вел. Трудно было различить, где говорит Писатель и что думает он сам. Так было и сейчас. Чьими были эти медленные, тягучие и печальные мысли — его ли или доброго великого и все же наивного чудака-философа?