Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

«Разве изменились застенки со времен византийских императоров? И разве бетон лучше известняка или гранита? И не прежними ли остались потемки и сырость казематов? И что изменилось в практике тиранического правления за многие тысячелетия? Во времена Торквемады людей под пыткой заставляли клеветать на себя и потом сжигали на кострах во имя милосердного бога. Но следователи и судьи инквизиции все же верили в этого бога, хотя, вероятно, даже не замечали его злобности и лицемерия. А во что верят насильники из всемогущей полиции социалистического государства?»

* * *

Трубников лежал на своем мокром бетонном топчане. В коридоре по-обычному длинно прозвенел звонок отбоя. Неожиданно открылась кормушка. «Собирайся на выход!» — сказал надзиратель и сразу же распахнул дверь. В коридоре за ним стоял выводной.

Алексей Дмитриевич брел, припадая на левую ногу. Неужели его опять встретит этот мальчишка с мордочкой хорька? Трубников старался припомнить, насколько сильно он хватил его стулом и вероятно ли, чтобы этот следователь мог опять приступить к своим многотрудным обязанностям? Но, как и всегда, было очень трудно вспомнить, что происходило после появления в голове красного тумана. Вот разве что уж очень легким, почти невесомым показался ему стул. И что его ножка отлетела при ударе о голову следователя, хотя он бил рамой сидения. Вероятно, в нее попала пуля из следовательского пистолета. Впрочем, из разговоров более опытных сокамерников Трубников уже знал, что после решительной неудачи при попытке добиться от арестованного нужных показаний, а тем более — после скандала с ним, следователя обычно меняют. Меняют, как правило, и методы следствия. Говоря попросту — способы выбивания показаний.

Но всё это сейчас было ему безразлично, как будто касалось не его, а кого-то постороннего. Ни страха, ни ненависти Алексей Дмитриевич почти не испытывал. Было только чувство сожаления, что сейчас он уже не сможет повторить подобную гневную вспышку, даже если подвергнется новым оскорблениям. Теперь Трубников воспринимал это как проявление слабости, хотя прежде всю жизнь тяготился своей склонностью к срывам. И именно ее считал недостойной слабостью, едва ли не врожденной болезнью нервов. Но болезнь и голод, кажется, обуздали врожденную склонность к буйству.

На это, конечно, и рассчитывают его палачи. По-видимому, он им настоятельно необходим для дачи показаний, и притом непременно собственноручных. И пока что нельзя допустить, чтоб он умер. От фетишизации личных признаний обвиняемых несло средневековым юридическим догматизмом. Без такого признания инквизиционный суд не мог отправить на костер еретика или ведьму. Виновность замученных во время пыток считалась не установленной. Но в двадцатом веке всё это было чуждо здоровой логике, казалось чудовищным анахронизмом.

Да, теперь вряд ли он взорвется, как в прошлый раз. Но физическая слабость не означает еще моральной податливости. О том, что от его стойкости зависит его собственное уважение к самому себе, жизнь и свобода многих друзей и товарищей, свобода жены, судьба дочери, он помнит, помнит…

Конвоир не понукал арестованного. Он даже позволил ему на лестнице держаться иногда за перила, обвязанные веревками для крепления сетки. Они миновали этаж, в который его ввели в прошлый раз. Значит, кабинет, во всяком случае, будет не тот. Это подтвердил и номер на двери, которую толкнул конвоир после разрешения войти.

За столом сидел немолодой уже человек в штатском. Он не изображал никакой особой занятости и сразу же оказал: «Садитесь!» Лицо следователя казалось умным и совсем не злым. И только взгляд был неприятен из-за избытка какой-то особой, профессиональной пристальности.

— Трубников Алексей Дмитриевич, если не ошибаюсь? — Таким тоном мог обратиться к посетителю вежливый хозяин любого служебного кабинета.

— Да. — Алексей Дмитриевич неожиданно почувствовал удовольствие от того, что он находится в сухой и светлой комнате, сидит на стуле и имеет возможность разговаривать с другим человеком. А вежливый тон и почти участливый взгляд этого человека вызывали к нему чувство невольной благодарности и расположения. Но Алексей Дмитриевич тут же спохватился. Похоже, к нему приставлен редкий в нынешнем НКВД тип следователя. Значит, надо быть особенно осторожным.

А тот, задавая вопросы в прежнем корректном тоне, заполнял формальную часть допросного бланка. Всё, видимо, начиналось с нуля.

Покончив с писаниной, следователь отложил ручку, выпрямился в кресле и сочувственным взглядом оглядел Трубникова.

— Плохо вам пришлось, — сказал он. — Но, согласитесь, что и вы вели себя не совсем как подобает арестованному на следствии.

Алексей Дмитриевич шевельнулся и только тут заметил, что стул прикреплен к полу. Он почувствован что-то похожее на веселость и промолчал.

— Надеюсь, Алексей Дмитриевич, — продолжал интеллигентный энкавэдэшник, — вы поразмыслили там у себя, — он чуть кивнул головой в сторону коридора, — о бесполезности сопротивления нам.