В последних словах и тоне, которым они были произнесены, Трубникову послышалось палаческое хвастовство. Уже с некоторым раздражением он ответил:
— Мне не над чем было размышлять. Я невиновен.
— Значит, вы отрицаете свою принадлежность к контрреволюционной организации, действовавшей в вашем институте?
— Один раз я уже ответил на этот вопрос, и достаточно ясно. Я не верю в существование подобной организации.
— Так… — следователь рылся в каких-то папках. — А в каких отношениях вы находились с Ефремовым, бывшим директором института?
— В самых дружеских.
— И как давно?
— С ранней молодости. Я его ученик.
— А с профессором Гюнтером?
— Также. Мы знакомы с ним со времени моего обучения в Высшей школе в Германии.
— Так вот. Эти ваши друзья показывают, что в физико-техническом институте действовала вредительская и шпионская группа, в состав которой входили вы. Надеюсь, вы не будете утверждать, что они делают это по ошибке или из злобных побуждений к вам лично?
— Я утверждаю, что вы меня провоцируете. Почему я должен вам верить?
— Вам знаком этот почерк? — Следователь перелистывал многостраничную рукопись, держа ее перед глазами Трубникова, но не выпуская из рук. Это был почерк Ефремова. Сомнений быть не могло, хотя строчки были неровными, неряшливыми и нервными. Но, может быть, в показаниях Николая Кирилловича написано совсем не то, что утверждал этот провокатор? Следователь не стал дожидаться требования дать проверить написанное.
— Слушайте, — читал он выдержки из показаний: — «…остался в революционном Петрограде для организации контрреволюционных группировок из студентов и распространения среди них неверия в способность рабочего класса восстановить хозяйство и культуру России…» — Наткнувшись на злое недоверие в глазах Трубникова, следователь повернул к нему страницу. — Можете убедиться. Я не отступаю от текста.
Да, всё было правильно. Ефремов писал именно так. Алексей Дмитриевич почувствовал тоскливое ощущение полного бессилия перед чем-то страшным, еще более злым и могущественным, чем он представлял себе это до сих пор.
«…В первые годы Советской власти всеми средствами мешал развитию науки в своей области, пользуясь доверием к себе, как к лояльному специалисту. Закупал за границей устаревшее и негодное оборудование для научно-исследовательских лабораторий и промышленных установок… Мешал росту отечественных научных и инженерных кадров и привлекал из-за границы иностранных специалистов и белоэмигрантов с целью увеличить численность враждебно настроенных элементов в среде технической интеллигенции. Впоследствии из этих же элементов вербовал вредителей и шпионов…»
Все здесь было поставлено с ног на голову. Все было диаметрально противоположно истине, и все было написано рукой самого Ефремова. Трубников помнил, сколько труда, хитроумной выдумки, бессонных ночей было положено инженерами и рабочими, чтобы заставить работать действительно негодное, почти списанное в лом, оборудование. На приобретение другого не хватало средств.
«… В числе других, пострадавших от Октябрьской революции специалистов, организовал возвращение из Германии инженера Трубникова. Мне было известно, что к тому времени он был уже завербован в германскую разведку своим товарищем по работе инженером Гюнтером, сотрудником тайной полиции…»
Ефремов сообщал дальше, что Трубников получил от разведывательных органов Германии все необходимые инструкции и шифры для ведения тайной переписки под видом научной и деловой. С помощью этих шифров он передавал за границу секретные данные о научных и конструкторских работах в Советском Союзе и получал оттуда дополнительные указания. В частности, после установления в Германии власти национал-социалистов, Трубников получил приказ: при появлении в эфире радиосигнала быть готовым к выполнению крупных диверсионных актов.
Здесь следователь поднял голову, чтобы взглянуть на своего слушателя. Но сдержанно торжествующее выражение на его лице сразу же сменилось на почти испуганное. Трубников сидел, подавшись всем корпусом вперед и вцепившись ногтями в колени. Его обезображенное лицо было страшно. От бешеной, сумасшедшей ярости приоткрылся даже его разбитый, невидящий глаз. Своей кроваво-красной полоской этот глаз усиливал мрачное выражение другого, сверкавшего сквозь узкую щель распухших век.
Следователь сделал невольное движение корпусом, чтобы почувствовать успокоительную тяжесть пистолета под пиджаком. Очень не лишней предосторожностью оказалось и прикрепление стула!