Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Последние слова прозвучали опять почти вкрадчиво. И особенный акцент был сделан на слове «профессор».

Любопытная логика у современных инквизиторов! Чтобы спасти работоспособность схваченных ими людей, от них требуется самооклеветание. А сделать это они должны под угрозой лишения жизни или, по крайней мере, работоспособности. Единственный глаз Трубникова смотрел на следователя с нескрываемой иронией. А тот шагал по кабинету, круто поворачиваясь на каблуках. Он явно терял терпение.

— Вы думаете, я не могу приказать отобрать ваше пальто сегодня же? — голос звучал теперь жестко и зло. — Вы знаете, во что превратится тогда для вас ваш бетонный топчан? И каким станет ваш карцер, когда он будет залит водой сплошь, как и полагается? Вам известно, что у четверых из пяти заключенных «мокрого» за две недели развивается острый ревматизм? В условиях тюрьмы это означает инвалидность или мучительную смерть. А мы можем держать вас в карцере столько времени, сколько найдем нужным. Сидите! В этом отношении нас никто не ограничивает…

Насчет времени, положим, он врет. Этим обожателям буквы закона зачем-то нужны его показания в том же духе, что показания Ефремова и Гюнтера. И притом как можно скорее. Иначе зачем бы нервничать этому раблезианскому пушистому коту? Но его угрозы усилить режим карцера вызывают тоскливое предчувствие безысходного и медленного страдания. Угроза избиением или расстрелом звучала бы куда менее страшно. Но Трубников сказал:

— Нет, я ничего не буду писать!

Сквозь досаду и раздражение на лице следователя проступило профессиональное любопытство. Так, вероятно, опытный вивисектор смотрит на свою жертву, поведение которой не соответствует установившейся норме. Он смотрел на Трубникова, что-то соображая, затем собрал со стола все бумаги, сунул их в железный шкаф, запер его и вышел из комнаты.

Когда открывалась дверь, гул голосов из коридора был слышен особенно явственно. Там полным ходом шла работа конвейера лжи, как выразился в камере неглупый парень Троцкий. Камера с ее обитателями казалась теперь почти такой же далекой, как и воля.

А не за мордобойной ли командой пошел следователь?

Нет, конечно. Это явная чепуха. В кабинете есть телефон и сигнализация. А главное, вряд ли этот интеллигентный заплечных дел мастер будет повторять приемы хорька. От него следует ждать чего-то худшего…

Следователь вернулся почти сразу. Снова достал свои бумаги и уткнулся в них. За стеной, в соседнем кабинете, как заведенный, убого варьируя слова и интонации, следователь выкрикивал одну и ту же фразу: «Говорить будешь? Будешь говорить?..» В ответ слышалось невнятное бормотание.

В дверь постучали. Вошел высокий, совершенно седой старик с потухшими глазами на землисто-бледном лице. Старик казался совсем больным и дряхлым. Неужели это — Николай Кириллович Ефремов?

Вошедшего тоже, по-видимому, удивило и насторожило присутствие здесь второго арестованного, да еще такого пугающего вида.

— Здравствуйте! — он переводил испуганный и удивленный взгляд с Трубникова на следователя.

— Здравствуйте, Николай Кириллович!

Ефремов вздрогнул. На его постаревшем лице отобразилось смущение, сострадание, острая душевная боль и мучительный стыд.

— Алеша! Бедный вы мой…

Они смотрели друг на друга, почти не узнавая, хотя эти люди еще несколько недель назад вместе работали и рядом жили.

— Садитесь, Ефремов! — Приказ звучал грубо, почти как окрик.

Старик, шаркая ногами — прежде этого не было, — направился к одному из стульев под стеной.

— Не туда! — Следователь поставил стул посреди комнаты, почти напротив Трубникова.

Ефремов сел, понурясь и глядя в пол. Он уже понял, зачем его сюда привели. Следователь перелистывал свои папки.

— Я не стану тратить время на вопрос, знаете ли вы друг друга, — сказал он после короткого молчания, — и приступаю сразу к делу. Вот вы, Ефремов. Подтверждаете ли вы показания, собственноручно написанные вами вот здесь? — Следователь приподнял пухлое дело.

Ефремов понурился еще более, втянул голову в плечи, как бы ожидая удара, и молчал.

— Я вас спрашиваю! — Следователь крикнул повелительно и грубо.

— Подтверждаете ли вы свои показания о том, что сидящий перед вами Трубников был членом контрреволюционной организации ФТИ? — Ефремов вздрогнул и беззвучно пошевелил губами. Следователь хлопнул по папке ладонью.

— Не мямлите! Подтверждаете или нет?

— Говорите, Николай Кириллович, — сказал Трубников. — Мне теперь все равно…

— Подтверждаю… — Это скорее угадывалось по движению губ старика, чем слышалось. Он нервно дрожал. Совершенно белая голова подергивалась. Глаза остекленело глядели куда-то сквозь стену.

Не верилось, что еще недавно это был пожилой, но жизнерадостный и остроумный человек, с живыми глазами, которые казались еще веселее от контраста с пышной седой шевелюрой. Возмущения против его малодушного предательства больше не было. Оно сменилось острой, щемящей жалостью.

Следователь писал, видимо, вел протокол очной ставки.

— А вы, Трубников, признаете уличающие вас показания Ефремова?

— Нет!

— Значит, он клевещет на вас?

— Он говорит то, что вы заставили его говорить!