Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Так они смотрели друг на друга с минуту. Но затем у обоих выражение лица стало меняться. Вспышка яростного негодования у Трубникова оказалась непродолжительной, и его напряженная поза сменилась усталой. Потух сверкающий мрачным огнем видящий глаз, и снова закрылся невидящий. Даже измятая одежда еще больше обвисла на исхудавшем теле. Обессиленный организм не мог долго питать энергию физического протеста даже против этой фантастической, противоестественной лжи. А главное, этот протест не мог иметь теперь определенной направленности. Так или иначе, но участником клеветы против него был и старый, казавшийся непоколебимо верным друг.

А вызванный неожиданностью испуг следователя уступил место удивлению и выражению профессионального интереса: откуда у этого истерзанного человека такая нервная сила? Вряд ли она возможна при том состоянии психики, которое принято считать нормальным.

— Я понимаю, Алексей Дмитриевич, — голос звучал мягко и как будто сочувственно. — Вы не ожидали, что ваш сообщник и друг будет так откровенен с нами. Но он и сам уличен. Кроме того, у нас есть средства заставить говорить каждого.

Опять это палаческое хвастовство, исключающее истинную интеллигентность, какими бы убедительными ни казались другие ее проявления! Стиснув зубы, Трубников молчал. Следователь перелистал дело, нашел нужное место и продолжал чтение.

Ефремов писал, что он и Трубников организовали в своем институте контрреволюционную группу, в которую вошли почти все ведущие ученые и инженеры ФТИ. Трубников оказался последним, кто был арестован из этого длинного списка. «…Позже в нашу группу влились немцы-иммигранты. Все они получили вредительские и шпионские задания еще при отъезде из Германии. Немецкую группу возглавил Гюнтер, которого раньше всех остальных удалось вызвать в Советский Союз под видом преследуемого гитлеровцами социалиста…»

Теперь следователь наблюдал за Трубниковым исподлобья. Но тот казался совсем потухшим и опустошенным. Он слушал внешне безразлично, опустив голову и упершись руками в колени. Наступило спасительное притупление реакции, хотя тоскливое ощущение бессилия оставалось. Голос следователя казался теперь монотонным и бесцветным.

— Гюнтер в своих показаниях, — бубнил этот голос, — подтверждает все, сообщенное НКВД Ефремовым. В том числе и существование ваших давних контрреволюционных связей. Вот собственноручные показания профессора Гюнтера.

Трубников поднял глаза. Немецкий текст, несомненно, был написан рукой Рудольфа. Это был его острый почерк, характерный для тех, кто учился в немецкой школе, когда там обучали еще готическому письму.

С вялым, автоматическим любопытством Алексей Дмитриевич прочел несколько строк, показанных ему издали. В них Гюнтер писал о своем, якобы инсценированном участии в сопротивлении фашистскому перевороту. Эта инсценировка была ему нужна, чтобы разыграть потом роль преследуемого, ищущего спасения на территории СССР. В конце каждой страницы показаний Гюнтера и Ефремова стояли их подписи. Энкавэдэшники щеголяли безукоризненным оформлением материалов.

— Как видите, мы располагаем достаточными данными, чтобы осудить вас и без вашего признания, — сказал следователь, закрывая папку, — и это далеко не всё, что мы можем собрать против вас.

— Зачем же вам еще и мои показания?

— Чтобы исключить возможность даже самой маловероятной ошибки.

Алексей Дмитриевич посмотрел в лицо следователя, ожидая увидеть на нем выражение насмешливого издевательства. Но его не было. Инквизиторское лицемерие стало, вероятно, второй натурой этого человека. Мучительно непонятна и вся эта возня, изматывающая, видимо, и самих энкавэдэшников. Часть неугодных режиму людей они ссылают и казнят, почти не разыгрывая кощунственную и мрачную комедию следствия и суда. Не проще ли было бы поступить так и в отношении всех остальных?

Но если Трубников не прочел насмешки на лице следователя, то следователь в выражении лица Трубникова ее заметил. Он поднялся из-за стола. Нервно прошелся по комнате. Остановился перед стулом, на котором сидел допрашиваемый.

— И главное, — он старался смягчить слишком очевидный алогизм своего ответа, и его голос зазвучал почти доверительно, — мы хотим иметь повод для смягчения вашей участи. Не только сохранить вам жизнь, но и вернуть к научной работе. Может быть, не сразу…

Трубников молчал. Всё разыгрывалось, как по нотам. Алексей Дмитриевич знал и об этом варианте унылого и не очень умного спектакля. Научная работа — приманка для таких как он.

— Вот бумага. Садитесь и пишите! — Следователь положил несколько листов на столик недалеко от двери, на котором стояла чернильница и лежала ручка с пером.

— Мне нечего писать!

Шаги по кабинету стали более нервными. Выдержка, видимо, давалась следователю уже не без труда.

— Послушайте, Трубников, — в его голосе проскальзывали теперь и жесткие нотки. — у нас есть средства заставить заговорить даже таких, как вы. Но это может стоить вам здоровья и трудоспособности. А они еще нужны нам в профессоре Трубникове.