Ораторское искусство с комментариями и иллюстрациями

Нравственность (honestas) – честь, честность, понимается Цицероном как оправдание не только поступков, но и природных задатков, которые оказались правильно раскрыты и применены. Поэтому Цицерон и говорит о свете, в котором видно, насколько оправданы были наши поступки.

Сверкающие мечи были перед Дециями, когда они бросились на строй врагов, – и честь благородной смерти заглушила в них страх перед ранами. А Эпаминонд, разве стонал он, отдавая вместе с кровью свою жизнь? Он принял родину, покорную лакедемонянам, а оставил родину, покорившую лакедемонян, – вот утешения, вот лекарства, облегчавшие его предельную боль!

Деции – плебейский род, многие представители которого героически гибли в сражениях.

Ты спросишь: а в мирное время, а дома, а на ложе? Тогда придется говорить о тех, кто не часто появляется в бою, – о философах. Был среди них Дионисий Гераклейский, человек легкомысленный; он учился у Зенона быть сильным и на этом отвык от боли. Но, захворавши почками, он со стонами стал восклицать, что все, что он раньше думал о боли, – это вздор. Клеанф, его товарищ по школе, спросил его, откуда такая перемена мнения; тот ответил: «Когда я обращался к философии, я не мог переносить боли, и уже это доказывало, что боль есть зло; теперь, потратив много лет на философию, я по-прежнему не переношу боли – стало быть, боль есть зло». Тогда Клеанф, говорят, топнул оземь ногой и произнес стих из «Эпигонов»:

Амфиарай подземный, слышишь, слышишь ли? —

«Эпигоны» – трагедия Софокла, не сохранилась, Цицерону была известна в переработке Акция.

под Амфиараем имея в виду Зенона и огорчаясь, что друг от него отступил. Другое дело – наш Посидоний, которого я и сам видел, и слышал, что о нем рассказывал Помпей. Возвращаясь из Сирии, он проездом на Родосе захотел послушать Посидония; а узнав, что тот тяжко болен и все суставы у него невыносимо болят, захотел хоть посмотреть на знаменитого философа. Он пришел к Посидонию, приветствовал его и достойными словами изъяснил, как жаль ему, что он не может послушать речи философа. Но тот возразил: «Уж ты-то можешь их послушать – я не допущу, чтобы из-за какой-то боли в моем теле столь видный муж пришел ко мне понапрасну». И дальше, рассказывал Помпей, философ лежа, стал серьезно и подробно рассуждать именно о том, что нет блага, кроме чести; а когда огонь боли жег его еще сильней, он приговаривал: «Полно, боль, полно! Сколько ты меня ни мучь, никогда я не признаюсь, что ты – зло».

Этот эпизод с Посидонием по пронзительности и «остранению» (воспользуемся термином Виктора Шкловского, здесь вполне подходящим), иначе говоря, взгляду на очень драматическую ситуацию с точки зрения как будто постороннего наблюдателя, которому всё в новинку, напоминает известную нам технику прозы Льва Толстого: вполне можно представить подобный рассказ в детской книге Толстого, рядом с его рассказом о вишневой косточке. Но также рассказ заставляет вспомнить, как смертельно больной и ослабший Кант все равно вставал, когда к нему входил посетитель, объясняя: «Человечность еще не до конца покинула меня».

Короче говоря, все труды бывают терпимы, если цель их – благородная известность. Разве мы не видим: у какого народа в чести гимнастические игры, у того никто, берущийся в них состязаться, не избегает боли? А у какого ценятся ловкость в охоте и скачке, там стремятся к этому, не обращая внимания на боль.

Здесь имеется в виду как опасная травматичность охоты и спорта, так и необходимость все новых упражнений, независимо от самочувствия. Далее Цицерон сравнивает со спортсменами политиков, которым приходится проходить через множество неприятностей, когда они баллотируются на выборах.