Орда встречного ветра

— Но скоро ночь, Альма. Нам нужно срочно ставить привал. Я даже не уверена, что мы все вместе поместимся на платформе. Нас восемнадцать. Вместе с Эргом трое раненых, и мы все еле живы. Предлагаю принять это решение завтра. Сейчас главное пережить ночь и устроить их в тепле.

x Никто не стал со мной спорить. Насколько хватало взгляда, перед нами синели склоны, тень наползала на морену, по которой мы шли сегодня утром. Свет еще держался на вершинах хребтов. А если Голгот не очнется? Альма достала все свои пузырьки, пытаясь привести его в чувство, пока Тальвег мерил ширину уступа и подсчитывал количество спальных мест:

— Мы все не поместимся. Только пятнадцать, максимум шестнадцать.

— И что же делать?

— Нужно двое добровольцев, согласных спать рядом, в гамаках. Мы закрепим их в щели и подвесим. С двойными

207

одеялами из шкуры яка, должно быть терпимо. Главное, чтоб ветер не поднялся, иначе…

— Что иначе?

— Иначе будет на два трупа больше.

) Но грань между черным юмором и белой правдой стала почти неразрешимой. Уступ был узкий, пропасть совсем рядом, усталость и подавленность настолько массивными, что установка палатки превратилась в медленный кошмар малопроизводительных действий, никто не знал, что делать, за что браться, каждый перекладывал дело на других, неловко жался к стене, старался держаться как можно дальше не в состоянии быть полезным… Только Ороси и Горст совершали какие-то осмысленные действия; Пьетро тяжело дышал, стоя в снегу на коленях; Фирост и Дарбон не отходили от Голгота; Эрг вправлял себе позвонки и перевязывал пораненную ногу; у Арваля стучали зубы, пока он сматывал веревки. Посреди уступа кучей лежали Аои, Кориолис, Ларко и, кажется, Стреб, может кто-то еще, я не в силах был разобрать. Они были в полубессознательном состоянии и не могли даже шар зажечь, чтобы отогреться, не то чтобы помочь с палаткой.

Что касается меня, то я старался следовать указаниям Ороси, оставаться в контакте с остальными, сознательно, насколько мог, а про себя думал об отце, по кругу прогонял наши разговоры, снова составлял и перекручивал слова, которые он мне вдалбливал, пока я наизусть их не выучил за эти два месяца: «Самое трудное, это когда все становится настолько абсурдным, что начинаешь терять ясность ума. Старайся всегда отстраняться от своей усталости, хотя бы мысленно. Постарайся сохранять то, что Мацукадзе зовет сознательностью, оставайся вовлеченным,

206

но найди место где-то внутри себя, где сможешь укрыться в такие моменты. Не позволяй телу заразить тебя, завладеть тобой. Если у тебя получится, то ты выживешь. Разумеется, нет ничего проще, чем рассуждать об этом, сидя в тепле, сытым и отдохнувшим. Но когда опускаешься на самое дно изнеможения, Сов, когда машина отказывается функционировать, тогда все представляется совсем иначе. Самое сложное — это смерть вокруг. Никто не готов смотреть, как на его глазах умирают, никто, можешь мне поверить. Смерть близкого хуже самого жуткого ярветра, хуже седьмой формы ветра. Она разрушает изнутри, убивает частичку тебя, лишает надежды, все делает напрасным. Мы не смогли справиться с невыносимостью повторяющихся смертей. Не смогли. Поэтому мы сейчас здесь, в лагере. Поэтому мы проиграли эту схватку. Если вы готовы увидеть, как умирают пять, десять, пятнадцать ордийцев, пусть даже ваш Голгот, и все равно продолжать путь, то у вас все получится. Во всяком случае у вас будет на это шанс. Не спрашивай меня, стоит ли оно того, Сов. Ни о чем меня не спрашивай. Я ничего не знаю. Я так и не смог ответить себе на этот вопрос, ни в восемь лет, ни в сорок, ни в семьдесят».

π Мы наконец установили палатку и закрепили ее крюками в восьми местах. Аои зажгла масляную горелку. Снег начал таять. Нескончаемо долго. Я упирался головой в крышу палатки. Сидя, мы помещались все вместе, но лежа на всех места не хватит. Степп вызвался спать в гамаке, несмотря на просьбы Аои. И Тальвег вместе с ним. Я на них молиться был готов. Я был без сил. Голгот по-прежнему без сознания. Силамфр в полусне что-то бормотал, но его продолжало тошнить, и кровь из ушей так и не прекратилась, продолжала вытекать капля за каплей. Альма уснула

205

над ним, не в состоянии остановить эти извержения. Она спала, согнувшись вдвое, вся скрюченная.

∂ Я чувствовал обволакивающее тепло, кокон из ткани с подкладкой из овцебычьего меха, тепло и тишина, гудящая тишина… Снаружи еще доносится свист шквалов и тягучий, скользящий по самой земле ветер, что не дает мне уснуть… Где-то вдали, с глухим грохотом обрушился гигантский серак… Резкое заледенение перед наступлением ночи вызвало каменистую осыпь в ущелье недалеко от нас… Этот сухой звук кавалькады казался мне барабанным боем, минеральной игрой перкуссии… До тех пор, пока я могу слышать музыку в шуме мира… пока я слышу, как лавины сотрясают воздух… пока у меня есть силы сочинять мелодию звуков… Как в прекрасной сказке Караколя, где все начинается, все порождается звуком: ветер, воздух, все это звук, активная кровь, подвижный звук, густая кровь, что толкает и разливается, звук…