Орда встречного ветра

присесть, уцелевший кусок стены, чтоб опереть наши раны на привале. Но их можно было понять. Они понесли огромные потери: дома разрушены вместе с мебелью, велесницами, ветряками… У некоторых унесло ветром все, что было. Пару детишек, кое-какой скот. Весь урожай запружен песком. Работы на месяцы вперед: откапывать, высвобождать, отстраивать все наново, под шквальным ветром, в надежде все закончить перед очередной сечей, года через два, может три, и на этот раз быть жестче, устоять. К тому же придется ждать, пока стая медуз не соизволит попасться в верхний невод, или пытаться пузыри им продырявить воздушным змеем. Потому что без медузного клея штукатурки не будет, тут мечтать не приходится, а без нее ни одна стена не выстоит больше трех месяцев: известняк размоет, по стыкам пойдут трещины… Арваль, конечно, интересный:

— Кто разведчик? Я или ты? Могу тебе отдать мой молоток, и будешь геомастером. Я не хочу, чтоб мне бумом горло перерезали.

— Можно подумать, я хочу!

— Ну, тогда все, пролетели. Кроме того, ты глянь вообще на эту кучу дерьма: ни одной вертикали не осталось! Еще одна чертова дыра из глинобитки. Такое ощущение, что они вообще не догоняют, крытни эти безмозглые. Бурю за бурей одно и то же: выкапывают из земли то же говно. Не могут себе нормально окантовать пару блоков известняка, чтоб держалось…

— Их ветроводит за нос!

— Ну, в этом тоже есть своя логика. Чему не суждено выстоять — падет. Никто не понимает, от чего это зависит. Бывает иногда, стоят два каплевидных дома на одном и том же уровне, на одной и той же высоте, отлично спрофилированных, только один уцелеет, а второй разнесет на

718

куски. Как будто есть какой-то секрет, как будто сама земля заботится о первом, в то время как второй…

— Второй она просто-напросто терпит.

π В лучах солнца деревушки ясно просматривались на горизонте. Темные холмы на медной отмели. Бурей замело большинство впадин, сровняло дюны. Не могло быть выбора однозначнее: обойти все деревушки одну за другой, протянуть руку помощи, откопать трупы, быть может, спасти чью-то жизнь. Или же пройти мимо, оставить все на произвол судьбы. Те, из Орды, кто шел передо мной, свой выбор сделали: они все прошли мимо. И что же следовало сделать? Да, оставить все как есть, на произвол судьбы. Но не своей.

< > Какая-то старушка отчаянно рыдала в три ручья. Из колодцев вылезали дети, покрытые летучей золой, щелевой пылью. Они мотали головами, хлопали себя по рукам и ногам, вытряхивали ее из волос. Мало-помалу приходили в себя, силились понять, что с ними случилось… Это я услышала удары о крышку трапа. А Альма нашла вход в колодец, заваленный песком и грудой камней. В колодце, как это чаще всего и бывает в заброшенных деревеньках, сидела вся местная ребятня: с два десятка малышей, с мамами и бабушками. В восьми метрах под землей, в обычной дыре. Из-за нехватки места мужчины укрылись в хижинах, на поверхности. Ни один из них уже не расскажет, как все было. Деревню рассеяло на три километра к низовью, словно пронесло комету из обломков. Если бы мы сюда не зашли, кто бы разобрал завал над колодцем? Лучше об этом не думать, трап был открыт, и они живы, по крайней мере эти.

Старушка продолжала плакать. Она долго-долго держала нас за руки, благодарила. Затем присела на бортик фон-

717

тана, до краев заполненного песком, по ее набеленным песочным налетом щекам слезы проложили бороздки и продолжали неумолимо катиться вниз. Альма говорила с женщинами, поднимавшимися на поверхность уже вдовами, с детворой, что не бросалась со всех ног к дому с раздирающим криком — «Папа!», неизменно крики, крики, крики… «Папа!»

Она утешала, произносила какие-то неведомые мне слова, прокладывала их, словно ступень за ступенью в этой отвесной лестнице, которую создавала между «теперь» и тем ужасом там, внизу. В этом обрыве. Она говорила не для того, чтобы что-то сказать, она лишь тихонько разрывала своим криком тишину; вопреки смерти, которая раз и навсегда лишала голоса. Я была на это неспособна, меня не обучали врачевать и ухаживать с раннего возраста, я была всего-навсего сборщицей, иногда лозоходкой, когда мне удавалось отыскать воду. Я не обладала таким опытом и печалях и невзгодах и, еще менее того, такой отвагой и умением быть кстати. Я могла предложить только свои объятия. Прижать к сердцу как можно сильнее.

— Так, трубадур, повторяю еще раз: для обозначения замедления ветра используется всего три знака. Запятая при простом падении скорости, точка с запятой при падении скорости с турбулентностью и просто точка при остановке, нулевом ветре. Ясно?

— Лучше скажи это Кориолис, мне основы повторять не надо!

— Хорошо. Кориолис, как ты запишешь залпы и шквалы?

— То, что вы называете залпом, это легкий шквал? Небольшое ускорение? Да?

— Естественно.

— Тогда залп обозначается бреве, как над «й», а шквал кавычками.

716

— Допустим. А сильный шквал, утяжеленный песком или землей?

— Циркумфлексом.

— А у нее хорошая память!