Ордынский узел

— Давай, рассказывай, как всё было, — потребовал князь Корней на первом же нашем привале в лесу. Когда мы, экономя силы, мелкой трусцой рысили по чащобе, он выпытал у меня главное: что Салгар с малышкой живы-здоровы и сейчас под охраной бдительного деда Тимофея живут в его зимовище. А теперь ему захотелось подробностей. И пока я их излагал, Корней с блаженной улыбкой, смежив усталые от непривычного яркого дневного света очи, валялся на траве.

— А дед-то Тимофей молодчагой оказался! — он хихикнул. — Хоть рыло в крови, да наша взяла!

— Насчет рыла точно, а вот чья взяла — надо посмотреть.

Признаться, меня и самого распирало, хотелось брякнуться на мураву и так же как Корней радоваться, радоваться… Вид этого коренастого остолопа, млеющего от сознания воли и простора был смешон и трогателен. Босой — сапоги у Корнея отобрали в темнице, и я намотал ему на ноги свои портянки, в порванной до пупа сорочке, он меньше всего походил на отпрыска могущественного семейства, уже четыреста пятьдесят лет правящего на Руси. Но, Господи, до чего тепло было у меня на душе! Чего хотите: с родной сторонки и собачка мила.

— Всё, пошли, — заторопил я Корнея.

— Далеко ещё?

— Далеко, не расслабляйся. Нам бы вон на ту горушку взобраться.

Шли долго. Корней уходился, его мотало из стороны в сторону, но я был неумолим и на горку, пусть из последних сил, мы всё же затащились. Князь снова повалился на землю, а мне нашлось дело: я стал взбираться на деревья. Первая сосна, выбранная мной для наблюдений, оказалась несчастливой — крепкие сучья росли слишком высоко и, не добравшись до них, я съехал пузом по шершавому стволу. Потом всё наладилось, и с покорившейся мне высоты стала видна всхолмленная равнина, прогалины полян и болот, крохотный кусочек какой-то речушки. Наконец я увидел то, что искал: там, где в синем мареве идущего к окончанию дня прятались едва угадываемые купола города, в той стороне, на расстоянии двух-трёх вёрст от нас среди леса расплывался клубок чёрного дыма.

— Ну, как там, наверху? — Корней даже не открыл глаза.

— Погано, братец, там…

— Чего так? — он был не прочь подурачиться.

— Друзья твои тверские по нашим следам топают.

— Не ври! — Корней резко поднялся и, охнув, замотал больной рукой. — Я думал мы ушли от них. Как ты узнал?

— Охотничек наш с утра на дереве сидит над тропкой, по которой мы бежали. Если за нами ищеек пустили, то он костёрчик запалить должен был.

— И?

— Дымит костерчик.

— Мать твою… — облегчился князь. — Что делать будем?

Он встал и долго пристально вглядывался в окружавшую чащу:

— Ни хрена не видно!

— Зато они нас видят. Ты как, ещё с версту продержишься?

— Эх, жаль ты меч или сабельку не догадался припрятать по дороге. Я б им показал…

— Ага, удалось картавому крякнуть! Какой ты боец сейчас? Да и они не дураки с тобой на кулачках схватываться. Засветят из самострела и вся недолга. Ну, ничего, мы тоже не лаптем щи хлебаем. Давай, пошли!

Снова в глазах замелькали кусты, пеньки, валежины и стволы. При такой быстроте бега наши преследователи неминуемо должны были подтянуться ближе, чтоб не упустить добычу, но, сколько я ни оборачивался назад, неподвижный нижний ярус леса оставался спокоен, не выдавая никакого движения.

— Стой! — вовремя заорал я, когда Корней, выскочив на лесную прогалину, ринулся к ровной зелёной поверхности поляны. Под тонким слоем обманчивой манящей травки скрывалась жидкая бездонная глыбь. — Стой, князь! Трясина там!

Корней затравлено озирался по сторонам:

— И дальше чего?

— Самое весёлое начинается. Видишь, бечева к кусту привязана? (Ах, какой я молодец — точнёхонько к месту вывел!) Хватайся, и держись покрепче…

Веревка отвязана, и мы оба цепляемся за нее.

— Москва! — трижды надрываю я горло, и тонкая, но крепкая бечева начинает рывками уползать через трясину в направлении недалёких кустов по другую её сторону. Я плюхаюсь на живот, следом это же проделывает Корней и, натянувшаяся как струна, верёвка с увеличивающейся скоростью затягивает нас на траву, разлезающуюся под тяжестью наших тел.

— Господи! Вручаю душу мою… — стонет позади князь и захлебывается тинистой водой. Я молю Бога молча, про себя. Но мы продолжаем ползти и неожиданно оказываемся на твёрдой почве, разевая рты, как рыбы.

— Лучше бы я остался там и передушил всех голыми руками, — бормочет Корней, и на четвереньках ковыляет в кусты. А на оставленной сзади стороне трясины поднимается суета. Преследователи, не таясь, высыпали из леса и забегали вдоль кромки болота. Их было человек семь, у четырёх за спинами висели самострелы. Меня охватило ликование.

— Эй, тверские! — я встал во весь рост и замахал им. — Тут недалече брод есть, вёрст с десяток до него. С вашей-то прытью вы к завтрему туда точно добежите, только времени не теряйте. Прощайте, кланяйтесь от меня князю Михаилу!