Ореховый Будда

Звеня шпорами, вошел давешний всадник. Князь очень похоже обозвал его «вороном». Меж косм перруки торчал горбатый птичий нос, лицо тоже было тощее, костистое. Глаза, правда, не круглые, а щелями. Именно так Ката себе в детстве представляла антихристовых слуг, когда о них, гонителях отеческой веры, сказывал «кормщик».

— Я к твоей княжеской милости из Санкт-Петербурга по государеву делу. Имя мое Мартын Ванейкин, чин — фискал, — невежливо, без поздорований и величаний начал вошедший. Речь у него была резкая, непривычного уху звучания, будто не совсем русская.

— По какому же делу воспонадобился я его царскому величеству? — спросил Голицын, гордо распрямляясь, но сверху было видно, что сложенные за спиною руки дрожат.

— Государю ты сам, старый валенок, низачем не надобен, и к тебе никакого дела у меня нет, — ответил фискал Ванейкин, — а нужна мне девка-переписчица, что тут живет. Веди меня к ней без отговорок и запирательств.

От неожиданности и от испуга Ката дернулась — гулко стукнулась затылком о притолоку. Князь‑то оказался в своем опасении прав! Им Книга нужна! И знают, у кого ее искать, донес кто‑то! Уж не Терентий ли, мастер подслушивать?

— В уме ли ты, смерд?! — тонким голосом закричал Василий Васильевич. — Ты как со мной говоришь?! Какой я тебе валенок? Я бывый державы правитель! Меня сам Ромодановский на допросе именем-отчеством называл!

Но черный человек смотрел не на князя, а на голландскую печь — прямо Кате в глаза.

— А ну тебя, — сказал фискал Голицыну.

Да развернулся, да двинул Василию Васильевичу кулаком в грудь — вроде и несильно, но много ль старику надо? Князь повалился на пол, а Ката вскрикнула.

— Слезай‑ка, — велел ей Ванейкин. — Сюда поди.

Слезть‑то она слезла, на печи прятаться смысла уже не было, но пойти к злодею не пошла, а дунула со всех длинных ног к двери, прижимая Книгу к тощей груди, чтоб не выпала. Кукиш тебе, антихристов хвост, а не Книга! Не отдам!

Пронеслась через весь дом до кухни, там перелезла через подоконник, спрыгнула наземь, обежала терем задом и спряталась за поленицу — отдышаться, переждать.

Ух что на дворе началось!

Сначала орал Ванейкин, должно быть, высунувшись из окна:

— Федотов, Шепотов! Ворота запереть! Никого не выпускать!

Солдаты, или кто они, зашумели, залязгали.

Еще через малое время из терема донесся вой. Кто‑то там громко плакал, и Ката не сразу догадалась, что Терентий.

— Помеееер! — выл Терентий. — Князюшка помееер! Бедаааа! Как есть мертво́й лежит!

Заголосила кухарка Настасья. У Каты тоже слезы рекой. Не могла поверить. Только что живой был, про потомков говорил, перед зеркалом гордился. И всё, нету? Не от тычка же? Хотя что же — старый старик, и сердце старое, испугался за книгу…

Так ей его жалко стало, бедного — не сказать.

По двору теперь бегали все, кто только есть. Протопотал к терему и пристав Иван Кондратьевич, ревя по‑медвежьи. Его мирная служба заканчивалась.

А только и Кате на подворье делать больше было нечего. Не будет ныне ни многоумных диктований, ни гишторических бесед. Можно сказать приставу, что князь не просто так помер, а от фискалова удара, но кто ей, девчонке, поверит? И неизвестно еще, кто тут главней — Иван Кондратьевич или этот Ванейкин. Наверно, Ванейкин.

Убегать отсюда надо, побыстрей и подальше. Спасать Книгу, князево завещание потомству.

Что ворота заперты — чепуха. Ката, когда хотелось погулять на воле, через забор легко перемахивала. Так же поступила и сейчас. Приставила жердь, вскарабкалась, а сверху спрыгнула.

И помчалась через весенний луг, подняв подол. До леса бы только добраться, он спрячет. Потом домой, к своим, в Соялу. Хранить от антихристовой власти важные книги — это староверы умеют.

* * *

На опушке, добежав до зарослей, Ката оглянулась на место, где прожила два с лишним года и узнала из книг столько предивного. Думала поплакать о старом князе, об отрадной вивлиофеке, о всей своей пинежской жизни, краше и покойней которой, верно, уж никогда не будет.

Но слезы, едва выступив на глазах, сразу высохли.

Ворота казенного подворья, издали казавшегося игрушечным с его острыми кровлями, медной крышей княжьего терема и коньком на стрехе приставова дома, открылись, и оттуда, один за другим, будто летучие мыши, выметнулись всадники. Поскакали через поле, прямо на Кату.

Спознал как‑то фискал, что писчица выбралась за ограду. А что Ката из Соялы, то ему пристав сказал.

Бросилась девка глубже в березовый лес, пока еще почти безлистный, выглядывая, где получше затаиться.