Сбоку от дороги, сузившейся в неширокую тропу, росли густые кусты боярышника. Ката к ним кинулась и вдруг увидела, что рядом, на земле, сложив ноги кренделем, сидит странник. Он был бы самым обычным, каких по Руси много ходит, — в рубище, лаптях, латаной шапке, и непременный мешок с пожитками рядом, но лицо диковинное: скуластое, глазенки узехонькие, а седоватая бороденка не по‑русски жидка. Башкирец наверно или калмык. Один раз мимо Соялы таких целую толпу гнали — дальше на север. Были то колодники, инородцы-бунтовщики с Волги, и некоторые точь‑в‑точь такие, как этот. Авенир сказал: «Это им Сатана глаза сузил, чтоб истинного Бога не разглядели, потому и верят в Магомета поганого, тьфу!» Ката тогда была еще глупая, про монгольскую расу не читывала и поверила.
На лбу у странника тоже была родинка, только меньше, чем у Каты, и черная, будто птица клюнула.
— Родименький, если конные спросят, видал ли ты девку, не выдавай! — взмолилась Ката.
Понимает ли нездешний человек по‑нашему, она не знала и приложила палец к губам, а после показала назад, откуда несся перестук копыт.
— Смолчишь, я тебе гляди чего дам!
Распахнула ворот платья. Там, на тесемке, малая киса, в ней три рублевика. Если б не нынешняя беда, завтра Кате идти в Соялу. Василий Васильевич уже и недельное жалованье выдал.
Деньги для бродяги огромные, нищий таких, поди, отроду не видывал, однако щелки глядели мимо лежащего на ладони серебра — в распах платья. А что там разглядывать? Тощие ключицы, цыплячья шея, крестик да матушкин оберег на шелковом снурке.
Пухловекие глаза расширились и уже не казались щелками. Губы зашевелились — сначала беззвучно, потом исторгли некое протяжное речение или, может быть, басурманскую молитву.
Топот был уже близко, медлить некогда.
— Гляди же, не выдавай! — шепнула Ката. — Не то они деньги себе заберут, ничего не получишь!
И юрк за куст, прижалась к земле. Книга, сползшая книзу, вдавилась в живот.
От страха Ката зажмурилась. Будто, если она ничего не видит, так и ее не видно.
Но тут же снова открыла глаза, потому что рядом бесшумно упал башкирец-калмык.
Сквозь ветки тропа хорошо просматривалась.
По ней, пригнувшись, вихрем пролетел черный всадник. Ката успела разглядеть сдвинутую на лоб треуголку, под ней крючковатый нос и острый подбородок. Сзади, поотстав, скакали двое остальных.
Унеслись. Снова стало тихо.
Но Ката не поднималась. Вместо одного страха пришел другой.
А что это бродяга тоже стал от служивых людей прятаться? Не лихой ли человек? Не угодила ли она из огня да в полымя?
— Деньги‑то на, — сказала она, садясь, и смотря на башкирца-калмыка искоса. — Больше у меня ничего нету…
Ой, беда… Он всё пялился ей на грудь и шею. Неужто худое будет? Ката про такое от баб слыхала: что не дай бог один на один с чужим мужиком в безлюдном месте оказаться. Им, иродам, от нашей сестры одно надо.
Но вышло того хуже.
Нехристь потер рукой свои глазенки, пробормотал не поймешь что и вдруг вынул из рукава ножик с длинным и тонким лезвием.
У Каты похолодели ноги.
Не могло происходить такого на самом деле! Это, конечно, был дурной сон, химерное движение дурных эфиров в оцепенелом мозгу, как писано в медицинском трактате Иоанна Виготуса.
Ничего этого на самом деле не было. Ни черного человека с вороньим носом, ни узкоглазого душегуба, и князь Василий Васильевич жив‑живехонек, а просто Ката сморилась писать про скучное, да и задремала.
— Господи, проснуться бы, — пролепетала она. — Это сон, это сон…
— А вот сейчас проверим, — сказал по‑русски узкоглазый душегуб, немного картавя на букве «рцы».
Часть вторая
Найти
Ступень первая
Сояла
Первоучитель сказал: «Никогда не забывай, что жизнь — химера, порожденная твоим „я“, но умей отличать истинную химеру, именуемую реальностью, от химеры вовсе иллюзорной, именуемой сном».
Долговязая девочка-подросток, вдруг возникшая перед Симпэем, когда до цели оставалась всего четверть
За последние месяцы Симпэй слишком часто воображал себе, как встретится со святыней. Он и прежде неоднократно видел это в снах. Они бывали добрыми, и тогда Курумибуцу возвращался к своему Хранителю; бывали и злыми — тогда реликвия рассыпалась в пальцах или лопалась облачком дыма.
Слабый свет, залучившийся во тьме на исходе прошлой осени, не спешил делаться ярче. Ореховый Будда подпускал к себе Симпэя очень небыстро, ставя перед разумом и чутьем взыскующего всё новые и новые препятствия.