Ореховый Будда

— Я ему сказал, что моих духовных дочерей сажать под замок незачем. У них замок — сердце, а ключ у меня. Счастлив твой удел, Катерина! — «Кормщик» поднялся, простер руку к закопченному потолку. — Все три благие зарока исполнишь! Примешь страдание за Бога, страдание за «корабль» и спасешь свою душу, погубив всего лишь тело! Мы будем за тебя молиться сорок дней, а после вечно славить мученицу Катерину в поминаниях. Еще запишу твой подвиг в «Истинноверный патерик» и разошлю по всем общинам в назидание. Сколько будет жива наша вера, столько будет памятно и славно твое имя… Что лоб супишь? — спросил он, опустив взгляд с горних высей на лицо слушательницы. Оно, в самом деле, не выражало благоговейного восторга.

— Сомневаюсь, отче.

Симпэй улыбнулся.

— Как это «сомневаюсь»? В чем? — поразился старец. — Иль ты забыла, что сомнение — грех?

— У тебя грех, у других — нет.

Непохоже, что кто‑то из паствы когда-либо прежде перечил «кормщику». Он обомлел.

— Что ты несешь, Катерина? Умом тронулась? В чем тут можно сомневаться? В трех высших благах?!

Ката‑тян кивнула.

— Перво-наперво сомневаюсь, что Богу мое страдание в радость. Еще сомневаюсь, что благо — пострадать за тебя. И насчет того, что погубить свое тело — благо, мне тоже сомнительно.

Ай молодец, подумал Симпэй. Мало кто может так быстро подняться на первую ступень.

Однако «кормщик» уже не изумлялся. Он гневался, и в гневе стал грозен. Суровые брови сошлись, разделив лоб глубокой складкой. Глаза неистово загорелись, кулаки сжались. Страшнее же всего было то, что Авенир не закричал, а зашипел, словно готовящаяся к броску змея-мамуси.

— Всегда ты была дерзка и своеумна, а в Пинеге вовсе испортилась! Ан ладно. Нет в тебе сердечного замка, посидишь под железным.

Двинулся вперед, прямо на девочку. Она втянула голову в плечи, ожидая удара, но старец лишь отстранил ее и вышел вон. С той стороны раздался его крик:

— Аникий! Михей! Сюда!

Ката‑тян заметалась по комнате. Кинулась к окну, за которым прятался Симпэй, но не заметила его, а распахнула створки шире, свесилась — в испуге отшатнулась. Высоко!

Бормотала:

— Господи, господи, пропадаю… Пропадаю, дедушка!

Что у нее в голове пока путаница и она не знает, к кому взывать о помощи — к христианскому богу или к своему учителю, это в порядке вещей, подумал Симпэй.

Вслух же сказал, негромко:

— Первую ступень ты усвоила неплохо. Можно двигаться дальше.

От голоса, внезапно прозвучавшего у нее прямо над ухом, Ката‑тян взвизгнула и отскочила.

Внизу на лестнице ступени уже скрипели под тяжелыми шагами. Надо было спешить.

Симпэй просунул в проем голову.

— Не бойся, я тебе не снюсь. Лезь на подоконник и покрепче обхвати меня.

— Я боюсь! Сорвусь, переломаюсь!

— Двух одинаково сильных страхов не бывает, — назидательно молвил он. — Выбери, чего ты боишься меньше — того или этого.

И показал сначала на дверь, потом на окно.

— В девку вселился бес. Возьмите ее, заприте в погреб, — донесся голос Авенира. — Да живее вы! Что еле ползете?

Ката‑тян кинулась к Симпэю.

— Крепче, — велел он. — Да не за шею, мне дышать надо. Под мышками обхвати. Вниз не гляди, лучше зажмурься. Спускаться будем быстро.

Створки он прикрыл, чтобы не бросались в глаза.

Когда скрипнула дверь, за окном уже никого не было.

Ступень вторая Свято-Троица

Второй раз за этот длинный-предлинный день Кате пришлось прятаться в закоулке, а по двору бегали люди, которые ее искали за недобрым делом. Но тех, давешних, она знать не знала и они были чертовы слуги, а с этими Ката жила всю жизнь. Фома Ломаный ладно, он злыдень, но дядя Михей ее всегда жалел, а дядя Аникей давал ей, маленькой, сахару. Ныне же все трое хотели ее изловить и отдать черному фискалу на муку, а старец Авенир, бывший еще недавно все равно что посланником Божьим на земле, высовывался из окна и кричал: «Бес ее что ли, сквернавку, унес? Вы не пусто бегайте‑то, вы об избавлении от козней Лукавого молитесь!».

Страшно это было и горько, потому Ката боялась и всхлипывала. А дед Симпей поглаживал ее по плечу, приговаривал: «Это плохой сон, плохой. Но ты его запомни».

Сидели они в щели меж забором и сарайкой. А потом Фома заорал от коровника: «Тута она! На сенник залезла!». Померещилось ему что‑то. Мужики все туда побежали. Дедушка шепнул:

— Теперь уходим.

Они перебежали к воротам, отперли калитку и скоро были уже на темном лугу, на воле.

Ката оглянулась назад. Городище, которое было для нее отчим домом, показалось ей и вправду похожим на корабль посреди ночного моря, совсем как на картинке из книги об открытии Нового Света. Окошко в Башне — будто мачтовый фонарь. А я прыгнула в море-океян и плыву сама по себе, подумала Ката, но мысли этой почему‑то не испугалась. Не сама по себе — с дедушкой. Небось с ним не потонешь.

Удалившись от Соялы на версту или более, они остановились.

— На Архангельскую дорогу нам нельзя, сама слышала, — сказал Симпей. — Куда ж нам?

Призадумался.

— На что нам дорога? — удивилась Ката. — Мы вдоль пошагаем, никто нас не увидит. А заставы стороной обойдем.

Он покачал головой.